— А! Точно! Так вот откуда взялось это имя… От нашего дома, значит …
— Нет. Не от дома. Дом как раз тут ни при чем. Это я так маму твою с самого детства называла. Мы все ее так называли. И в памяти она осталась именно Мисюсь, а не Машей. А что, папа твой разве не звал ее так никогда?
— Нет. Впервые слышу. Нет, он и правда маму так никогда не называл! У них, знаете, вообще всегда были очень странные отношения. Натянутые будто. Мы жили все в одном доме, одной большой семьей, а будто и не жили. Все как–то сами по себе, знаете… И еще помню из детства - мама плакала все время. А отец из своей библиотеки не выходил практически. Там и умер…
— Да. Так бывает, Оленька. Людская близость – штука очень капризная. Ее в рамки одного дома, одного семейства загнать нельзя. Можно годами не видеть человека, а все равно он для тебя самым близким остается.
— Это вы про себя сейчас сказали, Валентина Петровна? Про себя и про отца?
— Не важно, Оля. Так что, отвезешь меня к Мисюсь?
Хм… Странно как… Наша мама – и вдруг Мисюсь! Звучит даже нелепо. Всю жизнь она была Марией… Марией Петровной Артемовой… Она даже Званцевой не стала, так и прожила с отцом в гражданских женах. Теперь вот проблемы с наследством этим…
— Что ж, сочувствую. Хотя я бы против развода возражать не стала. Зря она ко мне не обратилась.
— Зря, конечно! И я о том же! Но ничего. Мы ведь с вами уже все решили, правда? Сейчас поедем к нотариусу, и вы все официально оформите…
— Сначала к Мисюсь, Оля. Она дома?
— Погодите, я не поняла… А зачем вы к ней хотите ехать?
— Да ни за чем. Просто так. Повидать.
— А к нотариусу?
— А потом к нотариусу.
— А что, наоборот нельзя?
— Нет, Оля. Нельзя. – Сама удивляясь своей невесть откуда взявшейся настойчивости, твердо проговорила Тина. – Сначала поедем к Мисюсь.
— Но… Валентина Петровна… Это технически очень трудно сделать, понимаете? Это все так не по пути…А может, я вас лучше на кладбище к отцу завезу? Попрощаетесь по–человечески…
— Нет. Оля. Я прошу тебя – поедем сначала к Мисюсь. – Тихо–железно произнесла Тина, четко разделяя слова. Знала она за собой такую вот учительскую слабость – так иногда могла сказать, громыхнув жестким железом в голосе, что все возражения у вредничающего оппонента отметались будто сами собой, и ничего уже этому бедному оппоненту и делать не оставалось, как автоматически подчиниться. Правда, пользовалась Тина этой своей то ли слабостью, то ли силой в исключительно редких случаях. Просто в этот момент что–то подсказало ее взволнованному сердцу, что как раз такой случай и наступил…
— Так. Это что же, условие ваше такое, Валентина Петровна? - испуганно переспросила Ольга, отчаянно уставившись на Тину.
— Да, если хочешь. Условие такое. Поехали.
— Ну что ж… К Мисюсь так к Мисюсь… Хм… Звучит–то как смешно! Наша мама – Мисюсь…
Всю длинную дорогу из аэропорта они молчали. Ольга сосредоточенно вела машину, покусывала острыми белыми зубками красивые, блестящие розовым прозрачным перламутром губы. Нервничала очень. Еще бы – что ни день, то потрясения какие–то… Ну чего вдруг вздумалось этой тетке ехать сейчас к матери? Она и не знает ничего про нее… Увидит – неизвестно еще, как прореагирует. А вдруг еще и мать истерику закатит, как вчера, жаловаться начнет, что они ее в «богадельню» спроваживают? Хотя насчет «истерики» — это она сейчас погорячилась, это громко очень звучит, конечно. Вернее, неправильно звучит. Хотя такая ее реакция была бы более для случая естественной. Или даже более желательной. Потому что не было на самом деле никакой истерики. Мать тихо заплакала только, и все. И ничего ей не сказала. Это она, Ольга, говорила и говорила без умолку, доказывая крайнюю необходимость ее устройства в «приличное очень место», а мать нет. Тихо плакала, и все. И даже слезы не вытирала. Они текли и текли тонкими дорожками по серым ее щекам, все текли и текли. А Ольга все говорила и говорила, будто старательно отвергала те самые, так и не прозвучавшие вслух материнские слова–обвинения, которые она, исходя из логики вещей, все–таки должна была произнести…Вот лучше бы и в самом деле она их произнесла, ей богу! Лучше бы уж и впрямь закатила ей эту истерику…
Хотя без истерики в тот день тоже не обошлось. Совершенно для Ольги неожиданно слезный концерт с рыданиями закатил ей в тот день Никитка, когда она сообщила ему об их с Игорем насчет мамы решении. Если честно, не ожидала она он брата таких эмоций. Вот вам и инфузория–туфелька! Так на нее орал сквозь слезы свои и сопли, что она разозлилась даже. Чего орать–то? Сам ничего другого придумать не может, а туда же – стыдить ее начал… Оно, конечно, гораздо удобнее – другого стыдить. В этот момент и наобещать даже сгоряча можно всякого разного – мол, маму к себе возьму, сам с ней жить буду… Ничего, и это пришлось стерпеть. Потому что она–то знает – сгоряча да на эмоциях чего только не пообещаешь. А потом жизнь все равно свое возьмет, и сто раз пожалеешь о своей дурацкой этой не к месту горячности…
Ольга вздохнула сердито и скосила глаза на притихшую свою пассажирку – все–таки непонятная какая эта сестра мамина… То с ходу все бумаги, не глядя, подписать хотела, а теперь, смотрите–ка, условия ставит… А что сделаешь? Ничего и не сделаешь. Придется подчиниться. Только вот предупредить бы ее как–то, что ли, чтоб сильно перед мамой не охала. Да и вообще… Оказывается, от нее всего ожидать можно. Игорь–то прав, выходит. Тетка–то оказалась непредсказуемая…
Когда въехали в знакомый район со старыми домами, сердце Тинино забухало в груди часто и болезненно, ударило мощным кровотоком в голову. Она узнала эту улицу, узнала! Вот там, за поворотом, будет маленький парк с небольшим озерцом посередине, а потом сразу откроется глазу красивый дом с мезонином… Вот сейчас… Еще немного…
Однако Ольга как раз это самое «немного» и не проехала. Остановила машину резко, отвалилась на спинку кресла, прикрыв глаза и продолжая нервно покусывать губы. Потом так же резко распрямилась вдруг, выстрелила в Тину сердитым взглядом.
— Извините меня, Валентина Петровна, но я должна была вас сразу предупредить, конечно…
— В чем дело, Оля? О чем ты меня должна была предупредить? Неужели… Мисюсь… Она жива, Оля?
— Да жива, жива… Только… Как бы это сказать правильнее? Наполовину жива…
— Как это – наполовину? Как это может быть человек жив наполовину?
— Понимаете ли, Валентина Петровна… — начала свой грустный рассказ Ольга. – Пять лет назад мама попала в автомобильную аварию. У нее нижняя часть тела вообще атрофирована. Ездит по дому в инвалидной коляске… Отец все эти годы за ней ухаживал, конечно. А сейчас, понимаете, совершенно некому… В общем, у нас с Никиткой не было, не было больше другого выхода!
— Какого выхода, Оля? Что–то не понимаю я… — с трудом вбирая в себя полученную информацию, глухо проговорила Тина. – О каком таком выходе ты говоришь?
