От этой мысли стало совсем уж нехорошо. Нет, и впрямь, не надо, чтоб он уходил. Понятно, что ему тяжело жить с маминым характером, но все равно – не надо! Да и не впишется мама в роль отставной жены-брошенки. Такое и на минуту представить себе невозможно. И вообще – лучше не думать об этом…
Будто сбегая от пугающих мыслей, она быстро поднялась из кресла, подошла к окну, отдернула белую кипень портьеры. Ого, а за окном-то – дождь, что ли? Или ей кажется? Кусок улицы с хрущевскими промокшими пятиэтажками и булочной на углу тут же вплыл по-хозяйски в комнату, обволок ее пространство унылостью. Да, дождь. Как призрак. Они разные бывают, дожди. Бывают юные, короткие и веселые, бывают шумные и обстоятельные, а этот – сутулый брюзга-призрак. Дождь города Егорьевска. Даже прохожие идут без зонтиков, просто подняв воротники и втянув головы в плечи. Очень мало прохожих. Сегодня же суббота. Спят все. А завтра – воскресенье. А потом – понедельник. И в окне – только кусок улицы с пятиэтажкой и булочной на углу. Тоска…
Задернув портьеру, Катя повернулась, медленно побрела обратно в детскую, как принято было называть в доме их с Милкой комнату.
– Ну, что там? – почему-то шепотом спросила Милка, испуганно распахнув и без того круглые глаза.
– Да ничего, тишина… Мама спит, папы дома нет. В гараже, наверное.
– М-м-м, в гараже… – насмешливо покивала Милка и, не дав Кате ничего ответить, проговорила торопливо: – Слушай, я сей час убегу, мне тут по одному делу срочно надо… Если мама спросит, скажи, я к Стасу ушла. Ага?
– Хорошо. Скажу. А на самом деле ты куда?
– Так к Стасу…
– Странно. Ты меня так предупреждаешь, будто тебя от чего-то прикрыть надо.
– Да? Интересно… Это, наверное, я уже так наловчилась изворачиваться, что и на пустом месте спотыкаюсь. Ладно, все, я побежала…
Торопливо натянув на себя неизменные голубые джинсы и аляпистый легкомысленный свитерок, Милка чмокнула ее в щеку и выскользнула в прихожую, прикрыв за собой дверь. Вскоре раздался тихий щелчок закрываемого замка. От наступившей тишины противно заломило в ушах, и тут же слабость, нехорошая, тошнотная, подступила к самому горлу. Даже голова немного закружилась. Пришлось лечь на кровать, подтянуть к животу ноги, зарыться лицом в подушку. Поплакать, что ли? Пусть потрясение от пережитого стресса из нее немного выльется.
Да, надо поплакать…
Она и сама не заметила, как уснула после пролитых в подушку слез. Крепко уснула. Даже сон видела, в котором на месте ее несостоявшегося работодателя Дениса Андреевича сидела мама, смотрела на нее изучающе, постукивала карандашиком по столу – тук-тук, тук-тук. А разбудил ее издалека прозвучавший, но довольно явственный сердитый мамин голос:
– Нет, почему все время теряю свои очки? Хожу, ищу их по квартире? И неужели никто не видит, что я ищу свои очки? Сидят и смотрят, главное, как я их ищу! Что, никто не может встать со своего теплого места и помочь мне?
Катя подскочила с кровати, как ужаленная, торопливо потерла заспанное лицо ладонями, сделала несколько торопливых испуганных шагов к двери. Потом остановилась, усмехнулась горестно. Надо же, как в ней крепко детская привычка сидит! Можно сказать, и не привычка даже, а что-то вроде семейной традиции. Всегда поиск маминых очков превращался у них в некий ритуал заботливого послушания, и начинался всегда одинаково – с маминого призывно-обиженного клича. И они с Милкой, а иногда и с отцом, если он в этот момент дома находился, принимались суетливо бегать по квартире и заглядывать во все углы, демонстрируя свою подстегнутую хлыстом заботливость. Помнится, однажды Милка даже предположение свое высказала, что мама специально их где-то прячет…
Зайдя в гостиную, она аккурат застала трогательный момент обнаружения Милкой маминых очков на подоконнике. Отец тоже находился в гостиной, и тоже, наверное, только-только с дивана подскочил – по телевизору футбольный матч показывали. Все они дружно на нее оглянулись и стояли, замерев, как актеры в последней сцене «Ревизора». Первой из этой сцены вышла конечно же мама. Водрузив на нос очки, зевнула, спросила довольно мирно, даже с некоторыми игривыми интонациями в голосе:
– Ну, девчонки, а что у нас на ужин? Надеюсь, вы папу ужином уже накормили?
Катя с Милой переглянулись, потом в унисон пожали плечами, растерянно глянув на отца. Он тут же пришел им на помощь:
– Да какой ужин, Ась? Я и не голоден вовсе. Чайку попью, и хорошо…
– Что значит – чайку? – переходя с игривых интонаций на обвинительные, раздраженно переспросила мама. – И дело вовсе не в том, голоден ты или нет! Мне просто странно, как это получилось, что две взрослые кобылицы весь день просидели дома и не удосужились заботой об ужине?
– Да ладно тебе, Ась… – тихо и безнадежно, почти равнодушно произнес отец, косясь на экран телевизора.
– Нет, что значит – ладно? Вырастили себе на шею полных и окончательных эгоисток, и – ладно? Я тебя не понимаю, Валентин!
– Мам! А хочешь, я сейчас быстренько картошки пожарю? – бросилась на амбразуру Катя и тут же наткнулась на сердитый, заранее ее предложение отвергающий взгляд матери. Да еще и Милка, насмешливо на нее глянув, слегка покрутила пальцем у виска, словно говоря: куда тебя понесло, идиотка несмышленая? Ужель не понимаешь, что ей не ужин сейчас важен, а именно его отсутствие?
– Нет. Лично мне не надо никакой картошки. Как говорится, дорого яичко ко Христову дню. А под палкой – не надо. И вообще… Вы, девочки, привыкли только брать, и вам в голову не приходит, что неплохо бы и о нас с отцом позаботиться. Нет, ну я не понимаю… Просто потрясающий, потрясающий эгоизм!
«Сейчас скажет про белку в колесе», – потупив голову, отстраненно подумала Катя. – Она всегда эту несчастную белку в подобных случаях поминает».
– Я кручусь, кручусь целыми днями, как белка в колесе, и не заслужила от вас никакого уважения! Даже колготок себе приличных не могу позволить – все для вас. Ремонта в квартире двадцать лет не делали! Все как в прорву улетает – то на учебу, то теперь вот на свадьбу… Нет, когда это кончится, в конце концов? Когда я вздохну свободно?
Вдохнув после длинной тирады очередную порцию воздуха, она вдруг будто захлебнулась и замолчала, тараща из-под очков глаза и возложив руку на грудь. Милка тут же сунулась к ней с нарочито обеспокоенной заботливостью:
– Что, мам? Тебе плохо, да?
– Нет… Нет, ничего. Просто в груди так больно кольнуло…
– Может, валерьянки накапать?
– Ой, да какая тут с вами валерьянка… Я лучше вот тут, в кресле посижу…
Грузно плюхнувшись в кресло, она посидела несколько минут молча, потом обвела присутствующих в гостиной домочадцев сосредоточенным взглядом, явно требующим уважения к возникшему в ее груди неудобству. Домочадцы покорно молчали, выражая лицами испуг и ожидание. Видимо, всего этого – уважения, испуга, ожидания – накопилось в воздухе гостиной в достаточной для мамы порции, поскольку в следующую уже минуту она, отмякнув глазами, произнесла довольно миролюбиво:
