И тут же требовательно заверещал, заколошматился электронной музыкой дверной звонок, заставив ее страшно вздрогнуть. Повернувшись на деревянных ногах, она тяжко промаршировала к двери, открыла… Генрих и Мария, настоящие, не из телевизора, стояли перед ней, улыбались дрожащими лицами. По лестнице за их спинами, пыхтя, поднималась бабушка, тоже улыбалась. Потом произнесла громко, борясь с одышкой:
– Натка! Ну что ты застыла, как изваяние! Не держи гостей на пороге! Веди, веди их скорее к Таечке, не лупи глазами!
С трудом набрав в грудь воздуху, Наташа услышала будто со стороны прозвучавший свой вялый и виноватый, совершенно чужой голос:
– Да… Заходите… Заходите, конечно. Только Таечка… Извините, конечно, но она это… Вроде как умерла…
В день похорон с раннего утра прошел дождь. Потом небо расчистилось, июньское солнце вступило в свои права, торопливо наводя на городских улицах свой порядок. Мелкие лужицы на тротуарах быстро подсохли, газонная трава заиграла изумрудной отмытостью, презренно взирая на слипшиеся, забрызганные грязью комки тополиного пуха, совершенно неуместные на празднике горделивой городской чистоты.
Все утро Наташа потерянно бродила по квартире, не находя себе места в горестной человеческой суете. Временами ей казалось, что она проваливается куда-то, не видит ничего и не слышит, потом реальность происходящего вдруг возвращалась четко прорисованными картинками. Вот бабушка сидит на диване, обняв согбенную спину Марии, журчит ей что-то ласковое в закрытое ладонями лицо, успевая незаметно смахивать со щек свои слезы. Вот присмиревшая Тонечка сидит в кресле, сунув ладошки меж разбитых, покрывшихся тонкой коричневой корочкой коленок. Бабушка рассказала – она соседской коровы испугалась, побежала от нее и запнулась. После этого она и повела ее с той коровой знакомиться. Такой вот элемент воспитательного творчества проявила. Наверное, это и правильно. Она вообще большая умница, ее бабушка… Вот Генрих с Сашей торопливо перекусывают на кухне бутербродами, опаздывают куда-то. Похороны – дело горестное, конечно, но по формальности очень емкое и страшно бюрократическое, тут без суеты и торопливости не обойдешься…
– Натка, не ходи сомнамбулой, сбегай-ка лучше в магазин! – выдернула ее из потерянности бабушка коротким приказом. – Мне кажется, мы майонезу мало купили. С кладбища приедем, надо же будет салаты заправить. И еще чего-нибудь купи…
– Чего, бабушка?
– Ну, я не знаю… Хочется, чтоб Таечкин поминальный стол богатым был. Хотя все уж вроде купили…
– Доченька, пойдем со мной? – ласково позвала Тонечку Наташа, но та лишь головой коротко мотнула, отказываясь. А посидев немного, вдруг передумала, выползла из кресла, подошла к ней, дернула за руку: – Мам… А ты мне дашь в магазине денежку, я сама няне Таечке халвы куплю? Она очень халву любит, арахисовую, я всегда ей халвы приносила…
– Да? А я и не знала… Я никогда не знала, что любит Таечка. Пойдем, купим, конечно…
Мария, вдруг тяжко всхлипнув на вдохе, оторвала ладони от лица и потянулась обнять Тонечку, причитая слезным тихим голосом:
– Спасибо… Спасибо тебе, милая деточка… Спасибо вам, люди добрые, что прибрали к себе, сохранили мою мамочку… Низко вам в пояс кланяюсь…
Из кухни на ее голос выскочил озабоченный Генрих, и бабушка махнула ему рукой успокаивающе – ничего, мол, иди, занимайся своими делами. И Саша тоже вышел, глянул Наташе в глаза с такою же заботой – как ты? Наташа сглотнула вдруг судорожно, взялась рукой за горло, замотала головой, собираясь заплакать, и он тут же очутился рядом, с силой сжал ее плечи, приложился губами к виску, замер на секунду – она могла голову дать на отсечение, что его порыв был абсолютно искренним. Порыв не просто жалеющего, порыв любящего мужчины. Она это как-то сразу поняла, ощутила всей своей настрадавшейся за последние дни женской сутью. Удивленная радость вдруг вспыхнула ярким костерком в уголке подсознания, но тут же погасла сомнением – интересно, а он знает, что Анна погибла? Наверняка же знает… Закрыв лицо руками, она все же заплакала – скорее от неловкости за свои тайные женские мысли, совсем неуместные на фоне горестной суеты.
И на кладбище, и в церкви на отпевании Саша старался держаться к ней поближе – брал за руку, поддерживал за талию, поправлял черный скользкий шарф на голове, норовивший все время сползти на плечи. Таечка лежала в гробу маленькая, аккуратненькая, с бумажной поминальной полосочкой на лбу. Наташа смотрела в ее умиротворенное, абсолютно счастливое лицо, с трудом сдерживала вздох слезного умиления. Наверное, опять же неуместным оно здесь было, это умиление. Но она ничего не могла с собой поделать – старушка даже из гроба будто одаривала ее своей любовью, искренней, простодушной и бесхитростной, без примеси кровных условий. Той самой любовью, о которой так много и высокопарно говорят, но которую, как правило, рядом с собой не замечают. А рядом тихо плакала Мария, которой эта любовь и должна была бы достаться на полном природном законном основании. Да вот не досталась.
Когда опускали в могилу гроб, на небе взошла радуга. Все подняли головы вверх, и Антонина Владимировна что-то проговорила относительно чистой Таечкиной души, которую небо восприняло с благодарностью. Наташа вздохнула, пожала плечами – и без того, мол, каждому здесь присутствующему все понятно про чистую Таечкину душу, и без небесных прекрасных знаков. Но сама потом долго смотрела на радугу, представляя, как Таечка летит в эти разноцветные ворота, как встречают ее небесные ангелы. И хорошо, и пусть встречают. Она им тоже, наверное, свои байки рассказывать станет.
За поминальным столом она сидела между Генрихом и Сашей. Ела арахисовую халву, которую, в общем, терпеть не могла, считая продуктом опасным и для женской красоты неприемлемым. А тут вдруг напала с аппетитом на незамысловатое простое лакомство. Наелась от души.
Потом они с Генрихом разбирали Таечкины вещички – он попросил что-нибудь из ее собственного, личного, для мамы на память. В старой деревянной шкатулке среди клубков, пуговиц и всякой мелкой чепухи на самом дне обнаружился конверт, подписанный большими кривыми буковками: «Завищаю моей любимой мнучички Наташички». Наташа открыла конверт, вытащила наружу его содержимое – пачечку разномастных денежных купюр. Маленькие красные сотенные образца шестидесятых, большие и бледные деньги образца девяностых, современные хрусткие тысячные бумажки с промельком серебряных магнитных полосок, еще какие-то купюры, совсем старые, ей неизвестные. Генрих удивленно смотрел на это «богатство», потом взял у нее из рук пустой конверт с Таечкиными письменами.
– Можно я это возьму?
– Да, конечно… Выходит, Таечка себе ничего не покупала, даже отдать вам на память нечего… – виновато глянула на него Наташа.
– А это… Это мне можно взять?
Он осторожно взял в руки молитвенник с протершимся от времени и частых Таечкиных прикосновений переплетом, открыл наугад.
– «… Да сохранит Он нас от искушений, болезней и скорбей, да дарует нам смирение, любовь, рассуждение и кротость…» – тихо пробормотал он слова молитвы, и у Наташи мороз прошел по коже – показалось, что сама Таечка произносит это голосом своего внука.
