– Генрих, еще что-нибудь возьмите… – виновато засуетилась она, перебирая Таечкины вещички. – Вот, смотрите, эту картинку она сама вышивала, своими руками…
Она прекрасно помнила эту вышивку – белая кошечка, прижмурив глазки, улыбалась широко и неестественно на фоне розовых лепестков. Когда-то она висела, вставленная в резную деревянную рамку, над ее детской кроватью… А потом она выросла и потребовала картинку убрать. Так и заявила нянечке: убери отсюда эту пошлость! Та беспрекословно картинку со стенки сняла, и даже не обиделась. А может, Наташе показалось, что не обиделась. Нет, точно не обиделась. Она вообще никогда не умела обижаться…
– Возьмите вышивку, Генрих! Пожалуйста…
– Нет. Спасибо. Больше ничего не нужно. Спасибо вам, Наташа, за мою бабушку.
– Да мне-то за что… Меня как раз благодарить и не за что…
– Наташа, я утром купил билеты на самолет, нам с мамой пора ехать…
– Что, уже?
– Да. Маме тяжело здесь быть. Саша нас отвезет в аэропорт. Но вы мне дайте обещать, что вы обязательно приехать к нам в Дрезден…
– Да, конечно, Генрих. Я обещаю. Вы только не волнуйтесь, пожалуйста. Вы когда волноваться начинаете, сразу плохо говорите по-русски.
– Да. Это есть так. Я сейчас очень волнуюсь. Вы все, все очень хорошие люди, спасибо вам…
– Я тоже поеду в аэропорт, Генрих. Провожу вас. Вы идите к маме, я сейчас приду…
Прижимая к груди Таечкин молитвенник, он неловко попятился к двери, потом аккуратно прикрыл ее за собой, оставив ее в комнате одну. Наташа склонилась над Таечкиными вещами, провела рукой по шерстяной ткани теплого синего платка, взяла в руки большую коричневую пуговицу из шкатулки. И сразу накрыло воспоминание – именно эти пуговицы она потихоньку срезала с Таечкиного пальто, потому что не хотела идти в детский сад… Утром Таечка, обнаружив ее злодейство, устроила бабушке забастовку – раз, мол, не хочет дитя вашего детского садика, так и не надо ее «сильничать»! Так и кричала – «сильничать». Бабушка тогда, конечно, все равно на своем настояла, с детским садом «ссильничала», и пуговицы были пришиты к пальто заново. Конечно, она была права, как всегда, – надо же приучать ребенка к общению, вталкивать в мир людей…
Вздохнув, Наташа вынырнула из воспоминания, бережно вернула пуговицу в шкатулку. Потом обернулась, будто ее кто тронул сзади за плечо… И ткнулась глазами в лик святого Николая-угодника. В следующий момент вдруг все поплыло у нее перед глазами – он ей рукой помахал! Как когда-то маленькой, умирающей от пневмонии Таечке! Она совершенно явственно это увидела, и тут же пробежала по телу короткая изморозь, потом быстро перешла в сильный жар. Лоб покрылся обильной испариной, капельки пота потекли под волосами, по спине, и голова отчаянно закружилась от подступившей тошнотной слабости. Казалось, организм разом выплескивал из себя неведомую болезнь, и страшно захотелось спать, лечь на коврик около Таечкиной кровати и спать, спать…
С трудом она вышла в гостиную, где все уже встали из-за стола, чтобы проводить Марию и Генриха, пролепетала в кружение лиц:
– Извините меня, мне очень плохо… Можно я не поеду в аэропорт, я очень спать хочу…
Хорошо, что Саша оказался рядом, и она упала к нему в руки, чувствуя, как засыпает на лету…
Норвежский мальчик так яростно терзал свою скрипочку и так искренне улыбался, что захотелось придушить немного эту ярость и искренность или на худой конец перевернуться на другой бок. Можно еще и голову под подушку сунуть… Нет, все равно надрывается. Ворвался нагло в ее сон и наяривает над самым ухом, будь он неладен, этот юноша – победитель музыкального конкурса!
Длинно простонав, будто выругавшись, она сделала над собой усилие, разлепила глаза. Улыбающийся юноша тут же исчез, но звук остался. Живой, не сонный, настоящий. Лежащий рядом с подушкой телефон дергался, захлебывался музыкой, как уставший от невнимания истерик захлебывается собственным криком.
– Натусь, с тобой все в порядке? Проснулась? – услышала она в трубке озабоченный Сашин голос. – Так долго трубку не берешь…
– Ага, проснулась… А ты где?
– Антонину Владимировну с Тонечкой на дачу везу… Сегодня тридцать градусов жары обещают, чего им в городе делать?
– Так ты ж на работу не успеешь!
– Ничего, опоздаю немного.
– А почему меня не разбудил?
– Ну, ты так крепко спала…
– И потому подложил телефон мне под ухо, да?
– Ага. Вставай, на работу опоздаешь.
– Встаю…
Нежаркое утреннее солнце хлынуло в комнату, когда она резким движением раздернула портьеры, насквозь пронзило тело, и оно потянулось в приятной истоме, само по себе, не спрашивая у хозяйки разрешения, и улыбка тоже сама по себе наползла на лицо и не сходила с него все утро. Глупая улыбка беззаботной и хорошо выспавшейся бабы. Глядя на эту бабу со стороны, и не подумаешь, что она вчера кого-то похоронила. И в то же время это печальное событие имело прямое отношение к ее улыбке, будто она была странным, но правильным его продолжением.
В автобусе она вдруг уступила место тетке с кошелками, чего сама от себя совершенно не ожидала. Обыкновенная была тетка, одышливая, взмыленная. Посмотрела на нее диковато, потом расплылась мясистым лицом в улыбке:
– Ой, спасибо, доченька, а то думала, богу душу отдам, ноги совсем не держат… Мне ж до конечной ехать, а сумки такие тяжелые! Теперь ничего, теперь доеду…
Лицо само по себе расплылось в ответной улыбке, будто она очень сильно обрадовалась, что тетка благополучно доедет до конечной остановки, не отдав богу душу. Странные, странные вещи в последние дни с ней творятся, все происходит непроизвольно, само по себе, будто она и не хозяйка уже своему организму. Хотя и не странные они, эти вещи. Может, раньше и показались бы странными, а теперь – нет.
И на работу она приехала чуть пораньше, что было само по себе чудом. Но, видимо, день сегодня действительно выдался какой-то особенный. В приемной Алла Валерьяновна сосредоточенно поливала цветы из маленькой леечки, обернулась к ней от окна:
– Здравствуй, Наташенька. Ты сегодня очень хорошо выглядишь.
– И вы тоже, Ал Валерьянна. Ну, как тут у вас все прошло? Нашли родственников Анны?
– Какой Анны? Каких родственников? Ты о чем, Наташенька? Не понимаю…
На лице у секретарши было написано такое искреннее недоумение, что Наташа смешалась, отступила на шаг, потом переспросила осторожно:
– Как это – какой Анны… Ну, той, которую машина сбила…
Алла Валерьяновна продолжала смотреть на нее озадаченно, держа на весу свою леечку. На столе у нее заверещал селектор, и она бросилась к нему со всех ног, произнесла с готовностью:
– Да, Иван Андреевич! Я вас слушаю! Поняла, поняла… Чаю и бутерброд с сыром… Сейчас сделаю…
