Он сидел, слушал, по-прежнему прижимая ее к себе и боясь перебить. Странное было у него чувство – казалось, что затаилась в этом нелепом монологе чужая и взрослая боль и что не юная Диана сейчас произносит горькие слова, а какая-то другая, зрелая и мудрая женщина, насквозь пронзенная этой болью. Исповедуется надтреснутым голосом.
– Так что не бери с меня никаких обещаний, Сережа. Потому что, не ровен час, и ты сам будешь меня просить, чтобы я тебе родила. Ты сам захочешь пойти по второму кругу…
Он почувствовал, как она резко вдохнула полную грудь воздуху и задержала его в себе, будто пытаясь остановить слезы. Жалость к этой странной девчонке тут же разлилась по груди и тут же сменилась испугом – нет, не надо ему никаких женских слез, он с этой субстанцией вообще обращаться не умеет. Опыта у него нет. Наверное, от испуга и заговорил нарочито жизнерадостно:
– Девочка моя, да откуда в тебе взялась эта бабская натужная мудрость? Зачем она тебе? Не забивай головку всякими глупостями. Ты молодая, тебе еще рано туда заглядывать… Просто живи и радуйся и не говори о том, чего не знаешь.
– Нет, Сереж. К сожалению, знаю. Я все это знаю…
Она выскользнула из его рук, встала с постели, накинула на себя его рубашку, огляделась кругом.
– Куда я сигареты кинула, не помню…
– Вон, на подоконнике, – автоматически подсказал он, несколько озадаченный ее заявлением.
Диана снова красиво расположилась на подоконнике, красиво и грустно закурила. Действительно красиво, хоть кино снимай.
– Дианочка, а… откуда? – вдруг нелепо и запоздало прозвучал его вопрос.
– Что – откуда?
– Ну… Как ты говоришь, знаешь… Откуда?
– От верблюда.
Поджав под себя коленки и натянув на них рубашку, она отвернулась к окну, затянулась сигаретой. Дым послушно поплыл в открытую форточку, и мысли в его голове тоже поплыли спокойные, почти уравновешенные. Не хочешь больше говорить – и не надо. Нам легче. Хочешь замкнуться на замок со своей горестной тайной – и пожалуйста. Все-таки странная, странная девчонка. Но что-то в ней есть, явно есть. Что-то очень безумно-притягательное… Хотя – чур меня, чур! Как бы и в самом деле не влюбиться, этого еще не хватало! Нет, и в самом деле… Девчонка-то совершенно права – нельзя ему было эти годы в кретинах и занудах жить. Надо было погуливать помаленьку. Так, для профилактики. Нарабатывать мясо иммунитета. Тогда бы никакая опасная влюбленность микробом в организм не проникла…
– …Сереж, а ты меня любишь?
Он вздрогнул, мотнул головой, как конь. Наверное, как тот самый, который борозды не портит. Она что, его мысли подслушивает?
– Нет. Не люблю, конечно. С чего ты взяла?
– Не ври, Сережа…
Как она это тихо сейчас сказала, вкрадчиво. И даже головы не повернула. Стерва маленькая. Ну, значит, сейчас получишь порцию душевной обиды за свою стервозность.
– Что ж, Дианочка… Завтра пора возвращаться. Спасибо, что ты скрасила мое мужское одиночество в этой командировке. Я тебе сейчас денег дам, ты походишь по магазинам, купишь себе что-нибудь. Хочешь денег, Дианочка?
– Не-а.
Диана отвернулась от окна, посмотрела на него спокойно, чуть насмешливо. Потом подняла бровь, снова чуть усмехнулась, махнула лениво рукой:
– А впрочем, давай… А то подумаешь, что я на твое меркантильное предложение обиделась. Глупый ты какой, Сережа. Такой большой и такой одноклеточный…
– Так. Опять, значит, рыдала. Делать тебе больше нечего, что ли? О, гос-с-поди… Мне бы твои заботы…
Светик закатила к потолку глаза, пошевелила губами, поводила туда-сюда стриженой головой. «Зря она так коротко стрижется, – отрешенно подумала Таня, наблюдая за выплеском тихого Светикова возмущения, – надо бы намекнуть ей как-то поделикатнее, что в таком возрасте короткие стрижки уже не молодят, а, наоборот, обескураживают…»
– С чего ты взяла, что я рыдала? Вовсе я не рыдала.
– А почему лицо такое мутное, будто у тебя давление двести шестьдесят на сто двадцать?
– Не знаю. Может, и правда давление поднялось. Сегодня магнитную бурю обещали.
– Да ладно – бурю… Какие в твоем возрасте бури, окстись! Признавайся, чего ревела-то? Машкин уход опять оплакивала?
– Да ничего я не оплакивала! И вообще, я думаю, это ненадолго. Думаю, до первых бытовых трудностей. Она скоро вернется, вот увидишь.
– Странная ты, Танька, ей-богу… Если б я не знала тебя пятнадцать лет, подумала бы, что ты просто глупая баба, трудной жизнью затурканная. Ну скажи, зачем тебе надо, чтоб она вернулась? Около себя сувениром держать? Ну, продержишь еще пяток лет, а дальше что? Новое горе себе выдумаешь? Что никто твою девку замуж не берет?
– А так что, лучше, да? Уйти к первому встречному в сожительницы?
– Нет. Так тоже не лучше, конечно. А с другой стороны – это и хорошо, что она с замужеством не торопится. А то сейчас знаешь какие девки пошли? Как увидят, что парень не пьющий, не курящий да при высшем образовании, сразу его – хвать за шиворот! – и в ЗАГС! Знаю я таких, видела…
Светик, сердито фыркнув, сделала большой глоток кофе, потом хищно прицелилась глазом в корзинку с плюшками-слойками. Выцепив самую большую, смачно хрустнула поджаристой корочкой, сунулась лицом чуть вперед, оберегая светлые брюки от мелких осыпающихся жирных крошек и выставляя на обозрение тяжелую дряблую складку второго подбородка. И снова Таня отрешенно отметила про себя: сдала, сильно сдала подруга за эти последние годы…
Дружба ее со Светиком происходила еще из той, прежней жизни. Светик была соседкой по старой квартире, незабвенной коммуналке с высокими потолками, балкончиком и лепниной на потолке. Квартиру они потом переменили, а дружба со Светиком осталась. Хотя и была она немного странной, не соответствовала общим возрастным интересам. Разница у них – аж в пятнадцать лет. Но в те времена, когда жили через стенку, этой разницы как-то не ощущалось. Наверное, она замещалась бесценной и бескорыстной, а зачастую и самоотверженной Светиковой любовью-опекой, к которой она приспособила и своего сына, милого юношу Лёвушку. Можно сказать, что и Машка, и Данечка выросли наполовину на Светиковых и Лёвушкиных руках. Сережа с утра и до позднего вечера на работе пропадал, карьеру для себя и деньги для семьи зарабатывал, а она одна с двумя детьми, и разрывайся, как хочешь, между горшками, пеленками, молочной кухней и детскими болезнями. И город чужой, и помощи ждать неоткуда – ни друзей, ни знакомых…
Лёвушку, как Светик часто говаривала, она родила исключительно для «собственной душевной нужды». И растила его трудно, в безденежной и безмужней жизни, на фоне оптимистического «ничего, сынок, прорвемся» и «мы же вдвоем, мы справимся, еще и другим поможем». Наверное, Светикова душевная нужда в этом процессе удовлетворялась полностью, потому как отношения между матерью и сыном цвели взаимной любовью и нежной заботой. И Тане в те времена они казались до слез трогательными, пока не начали появляться одновременно с первыми Лёвушкиными влюбленностями и первые сомнения относительно красоты материнской и сыновней привязанности. Потому что отпускать от себя Лёвушку Светик категорически не собиралась, и никакие умные доводы на нее не действовали. Отскакивали, как горох от стены. Этих умных доводов Светик и сама себе могла привести тысячу, а то и две, потому что была, в сущности, женщиной совсем не глупой. Но в отношении Лёвушки вела себя как хитрый больной ребенок, который послушно открывает рот, чтобы проглотить горькую микстуру, а потом ее незаметно выплевывает. Всех Лёвушкиных девушек Светик поочередно привечала и улыбалась им очень даже искренне, а за спиной, пока девушка купалась в ее приветах и улыбках, уже фигу складывала. То есть как-то само собой выходило, что каждая следующая девушка оказывалась во сто крат хуже предыдущей. И не успевала она, бедная, опомниться, как уже представлялась в Лёвушкиных глазах не более чем обременением той налаженной жизни, которую предлагала ему заботливая и любящая мама. Как это все Светик проделывала – оставалось ее личным изобретением, собственным ноу-хау. Лёвушке недавно уже тридцать стукнуло, а ни одну из них она так и не подпустила к себе в качестве невестки. Хотя, в общем и целом, против семьи для сына как таковой ничего не имела. Чисто теоретически.
