– Так, Толик. Все. Хватит. Стоп.
Диана резко выставила перед лицом Толика ладонь, и он тут же замолк, как телевизор, отключенный от сети питания. Казалось, даже лицо выключилось и вмиг подернулось такой же матовой серостью, как погасший экран. Хлопнув глазами, он мотнул головой назад, глянул удивленно поверх ее ладошки.
– Дианочка… Ты чего это?..
– А ничего. Хватит, говорю. И никакая мама не больная, понял?
– Но как же, Дианочка… Как же – не больная? Ты же знаешь…
– Что я знаю? Ничего я не знаю. Еще раз говорю тебе – она не больная!
– Ну да, ну да… В смысле физического здоровья – оно конечно. А насчет остального… Давай мы при маме не будем об этом говорить, Дианочка! По-моему, по отношению к ней это не совсем тактично.
– А я тебе еще раз повторяю: хватит из нее больную делать! Она совершенно здорова, и давно уже здорова! Я понимаю, что тебе это обстоятельство признавать вроде как не с руки, но что делать – придется!
– Не понял… Ты на что это намекаешь? Неужели ты все забыла, Дианочка? Ты же прекрасно понимаешь, что бы с ней было, если бы я тогда не… Вернее, если бы не я… Да ты спроси, спроси у Еленочки, если забыла! Она-то помнит, откуда я ее вытащил, она, в отличие от тебя, все, все помнит!
Резво развернувшись пухлым тельцем, Толик обратил на Елену такой строгий взор, будто хотел пригвоздить ее раз и навсегда к спинке стула. Наверное, со стороны все это выглядело достаточно комично, но почему-то смеяться Диане не хотелось. Наоборот, хотелось поднять руку и хлопнуть его наотмашь по влажной розовой лысинке. Очень хотелось, до судороги в позвоночнике.
– Ну же, Еленочка?! Скажи ей! Чего ты молчишь?! Я жду, Еленочка!
Наверное, она бы не сдержалась и дала волю судорожному душевному порыву, если бы мама не подняла на нее глаза. Не на Толика, а на нее.
Мать и дочь смотрели друг другу в глаза недолго – может, долю секунды всего. Однако и доли секунды хватило для чудесной метаморфозы – Диана могла дать голову на отсечение, что эту метаморфозу в материнских глазах разглядела! Чудом растаяла, растворилась в них мутная болотная ряска, уступив место прежней изумрудной зелени, и даже искорка смешинки в них промелькнула, та самая, прежняя, мамина. И задрожал – о, чудо! – маленький округлый подбородок, знаменуя благодатную живую эмоцию. Может, улыбку, может, слезы. А может, и гнев.
– Еленочка… Еленочка, тебе плохо, да? – сунулся было к ней Толик, с осуждением косясь на Диану. – Не надо так волноваться, Еленочка, что ты…
С шумом отодвинув от себя стул, Елена встала. Хотя вернее будет сказать – поднялась в полный рост. Глядя на Толика сверху вниз, она проговорила тихо и спокойно, даже несколько устало:
– Толик, тебе надо уйти. Прямо сейчас, пожалуйста. Прости, но я не люблю тебя. Совсем.
Наверное, шлепок Дианиной ладони по лысинке Толик перенес бы гораздо мужественнее, чем это неожиданное заявление.
Слегка скукожившись и втянув голову в плечи, он засуетился взглядом по кухне, потом обмяк, хлопнул пару раз белесыми ресничками, вздохнул и выпустил на лицо привычное, но, видимо, подзабытое им же самим выражение мудрого страдания.
– А это знаю, давно знаю, Еленочка… Знаю, что не любишь. Да разве я когда-то требовал от тебя любви, Еленочка? Что ты…
– Я прошу тебя, Толик. Уйди.
– Успокойся, Еленочка, тебе очень вредно волноваться… Хочешь, я тебе лекарство принесу?
На фоне ровного и твердого Елениного голоса его слова прозвучали по меньшей мере несуразностью, и в наступившей паузе повисла над их головой большая неловкость. Диана сидела, опустив глаза в стол, боясь растечься жалостью к маленькому человеку Карандышеву, но в следующий уже миг, когда маленький человек Карандышев снова заговорил, от жалости и следа не осталось.
– Интересно, однако… Как же ты говоришь – уйди? И куда это ты мне прикажешь уйти, Еленочка? Ты же прекрасно знаешь, что идти мне некуда! Нет, я никуда отсюда не пойду! Я понимаю, что ты разволновалась относительно приезда дочери, но чтобы такое заявить – это уже слишком!
– Уходи, Толик.
– Куда, я тебя спрашиваю?! Я что, на вокзале должен жить? Подумай сама, что говоришь! Да если б не я…
– Ну почему – на вокзале? К маме своей поедешь, – невозмутимо проговорила Елена.
– К маме? Ты сказала – к маме? Но, Еленочка… Мама же за городом живет! Два часа на электричке! А мне завтра к девяти на работу! И я не понимаю вообще – при чем здесь моя мама? Если она что-то тебе сказала обидное, то это совсем не значит…
– Ладно, Толик. Мама здесь действительно ни при чем. Иди собери свои вещи, пожалуйста. Чего забудешь, я потом тебе перешлю.
– Что ж, мне все ясно. Теперь я прекрасно понимаю, откуда ветер дует! Это ты на маму обиделась, я знаю!
Резво повернувшись к Диане, будто она была в сложившейся ситуации его ярой сторонницей, Толик пустился в торопливые объяснения:
– Да я вовсе маму сюда не приглашал, Дианочка, честное слово! Она сама вчера заявилась… Я на работе был, а мама приехала и, стало быть, скандал Еленочке закатила. Она у меня такая, в общем… Да и чего с нее требовать? Простая, необразованная женщина. Все время повторяет, что я относительно Еленочки неправильный выбор сделал. Так и говорит – подженился, мол, подлец, в городе бог знает на ком. А с другой стороны – что она еще может сказать? Еленочка же и в самом деле на пять лет меня старше, да и больна к тому же… От фактов же никуда не денешься, правда? И стоит ли после этого на маму обижаться?
– Правильно, не стоит, – весело закивала Диана. – Маму надо слушаться, Толик. Тебе такая женщина действительно ни к чему. Старая и больная. Ты себе гораздо лучше найдешь. И моложе, и здоровее. Тебе помочь вещи собрать?
Горестно поджав губы, Толик посидел еще немного, зажав ладони меж круглых коленок и медленно покачиваясь из стороны в сторону, как китайский болванчик. Потом встал из-за стола, так же медленно побрел к кухонной двери. Глядя на его спину, плотно обтянутую майкой, рыхлую, в ярких рыжих веснушках, Диана почему-то подумала: вот оно, воплощение оскорбленной человеческой неблагодарности. Бедный, бедный Толик. Теперь он просто обречен на рассуждения в компании таких же, как он, Карандышевых, о жестокой наказуемости добрых по отношению к женщинам намерений. Не делай, мол, Толик, добра, не получишь зла. И никто и никогда не докажет ему обратного.
Уже в дверях Толик остановился, повернул к Диане лицо – неожиданно злое и даже, как ей показалось, ощеренное.
– Запомни эту минуту, Диана. На всю жизнь запомни. Ты сегодня, сейчас, разрушила жизнь своей матери. Пусть это на твоей совести навсегда останется. Несмываемым пятном. Это ты ее сейчас спровоцировала, именно ты, я понял!
– Всего тебе доброго, Толик… – грустно откликнулась Диана.
– Не злись. Все у тебя будет хорошо, – также грустно вздохнула ему в спину Елена, садясь за стол рядом с дочерью.
