Может, лучше выпить пойти? Влить в себя порядочную порцию виски, фильмец какой-нибудь посмотреть? Глядишь, остаток ночи и обманется, и от тоски удастся убежать. Хотя на эти уловки организм уже плохо ведется. Голова от виски набухнет, и мысли горькие тоже набухнут тяжестью, и действо на экране будет раздражать голливудской развлекательной предсказуемостью. Третьего дня, помнится, он так запсиховал, что хотел стаканом прямо в экран бабахнуть, как старый запущенный неврастеник. А впрочем, кто он такой? Старый неврастеник и есть. Весь прошитый черной ночной тоской, как раковый больной метастазами.
Нет, как он так сумел обнажиться, как проворонил удар? Отцовства, видишь ли, ему всю жизнь втайне хотелось… Да на кой черт это отцовство вообще сдалось? Что, других радостей в жизни не хватало? Надо было сына заиметь и осчастливить по всем статьям, чтобы потом от него же плевок в душу получить?
Он с силой вдохнул в себя воздух, так, что слегка даже им захлебнулся, поежился от озноба, запахнул на себе халат. Потом сел на постель, с вожделением глянул на примятую подушку. Нет, заснуть все равно не удастся. Ну, полежит он немного, раздраконит себя обидой, потом будет по дому шаги мерить, как зверюга в клетке. Лучше попытаться обиде местечко определить, объяснение удобоваримое найти. Так. Первое. Что же у нас на первое…
Во-первых, он не виноват, что парень без него лохом вырос. Образования не получил, слаще морковки на зуб не пробовал, с толстой деревенской бабой в постель ложился. Вот что, что с него возьмешь? Ни амбиций, ни вкуса, ни страсти пробиться наверх.
Во-вторых, эта история с хрусталевской молодухой… Черт ее принес и поставил меж ними! Хотя с молодухой – это он зря погорячился. Тут надо было уступить, не связываться. Ну, покрутился бы около нее какое-то время, потом бы вопрос отпал сам собой… Глупо, глупо! Сам же его и оттолкнул от себя…
Он тогда, после ссоры, и недели не вытерпел, поехал в тот двор, сидел в машине два часа. Потом увидел Андрея – идет к дому от автобусной остановки, сумки какие-то в руках волочет. Похоже, пакеты с продуктами. Веселый, куртка нараспашку, на голове какая-то шапчонка замызганная. Пролетарий, мать твою. Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем. Кем – всем? Таким вот быдлом, что ли? Проскочил мимо его машины и не заметил даже. Пришлось выйти, окликнуть:
– Эй, слесарюга! Машину не посмотришь? Барахлит что-то.
Остановился, развернулся, глянул на него удивленно. Но тон шуточный принял, расплылся в улыбке:
– Так это мы запросто… Можно и посмотреть. Отчего ж не помочь человеку? Привет, отец…
Поставил свои котомки на снег, шагнул к нему, протянул руку. Шершавую, пахнущую бензином руку автослесаря. Спросил удивленно:
– А ты чего тут? Дела, что ль, какие?
– Ну какие у меня тут могут быть дела… Мириться вот приехал. А ты что, от Аньки окончательно ушел? Развод и девичья фамилия? Она мне звонила, денег просила.
– Дал?
– Нет. Не дал. С чего ради? Пусть не привыкает к халяве. В этой жизни каждый свою котомку сам несет. Она сказала, что ты ей квартиру оставил… Это правда?
– Да. Правда. Не выгонять же ее на улицу.
– А сам как жить будешь? На улице?
– Да я определюсь как-нибудь, не беспокойся.
– Что, сам себе новую квартиру купишь? На зарплату автослесаря?
– Я разберусь, отец… Не надо.
– Да что, что – не надо? Чего ты на меня так осерчал, не понимаю? Я ж тебе отец! А она кто, эта твоя… как ее там?
– Леся.
– Ну да, Леся… Кто она, эта твоя Леся? Никто и звать никак, пустой дубль!
– Для тебя, может, и пустой. А для меня нет. Мне как раз самое то. И вообще, это не твое дело! Поговорили уже, и хватит!
– Да ладно, не психуй… Я ведь не ссориться приехал. Ну, пусть будет Леся…
– Разрешаешь, значит?
– А ты не усмехайся, сынок. Ты пойми меня правильно. Я ж ее… Я ж с ней…
– Да. Я знаю. Ты этой женщине жизнь сломал. И тебя теперь совесть мучит.
– Меня?! Совесть?! Ну ты даешь… Ну хорошо, хорошо, если ты так вопрос ставишь, пусть будет совесть… Мне что теперь, по твоему сценарию надо в ноги к ней кинуться, прощения попросить?
– А нет у меня никакого сценария… Да и не простит она тебя. Такое не прощают.
– А ты почем знаешь? Вот сейчас пойду и поговорю с ней, хочешь? Сам увидишь – она рада будет.
– А мне такая радость не нужна. Да и не радость это. Трепет сломленного и униженного перед тем, кто сумел сломать и унизить, – вовсе не радость. Это страх. А страх прощения не знает.
– Ух ты! Да ты у меня философ, оказывается!
– Да какой уж есть…
– Значит, не пустишь меня в свою жизнь? Даже и с просьбой о прощении не пустишь?
– Нет. Не пущу. Я тебя за нее не прощаю. И вообще, мне идти надо, некогда мне тут с тобой… Намедни вечерняя халтурка в гаражах подвернулась, так что извини…
Он развел свои пахнущие бензином руки в стороны, чуть наклонил голову и шутовски шаркнул ногой, потом подхватил сиротливо стоящие на снегу котомки, быстро пошел в сторону открытой двери подъезда. Вот и весь разговор отца с сыном. Черное раздражение кинулось в голову так яростно, что скрипнули болью зубы, и сердце забилось, затукало в злобной истерии. Нет, как он его… Никто и никогда не смел перед ним шутовски ножкой шаркать! Да и за что? За то, что кровь его в нем течет, за то, что проникся, открылся навстречу отцовскими запоздалыми чувствами? А он, сволочь, его в эту дыру хуком слева…
Воспоминание снова прошило сердце болью, причем настоящей, физической и горячей, и он инстинктивно схватился за левый бок, задышал часто и отрывисто. Нет, так и до инфаркта недалеко. Надо лечь, успокоиться, прекратить себя мучить. Самоистязание никогда ему было не свойственно, глупости все это. Глупости! Нет, как это он выразился, его сынок, дай бог памяти… «Жизнь женщине сломал, теперь совесть мучит»? Да если собрать в кучу всех баб, которым… Которым он… Это ж сколько сломанных жизней получится? На всех и совести не напасешься. Да и не ломал он ничьих жизней, если по большому счету. Они же сами с удовольствием летели на его огонь, как глупые мотыльки. Им всем нужна была его сила, его власть, его деньги! Он ни в чем не виноват. Ни перед одной из них он не виноват… Ни перед одной…
Тяжесть на сердце вдруг отступила, и показалось, что спасительный сон подошел совсем близко, улыбнулся, поманил забвением. Главное, не спугнуть его, лежать тихо, не шевелясь… Хорошо… И пусть зыбкая темнота спальни колышется, будто ходит по ней кто легкими шагами, и склоняется над ним, щекочет волосами щеку. Какой запах умопомрачительный, жутко знакомый. Запах духов «Кензо». Такими духами душилась Валерия, его бывшая жена. То есть Валентина. Валька. Звездная красавица-актрисулька…
– Андрюш… Андрюша! Мне здесь так страшно, забери меня отсюда…
