— И поскольку это была, вероятно, правда, вам она не
понравилась, — сказал Пуаро.
— Надеюсь, он уедет — то есть если его полностью оправдают…
Я надеюсь, они оба уедут в Америку или еще куда-нибудь. Тогда, быть может, мы
сумеем перестать думать о них… Будем учиться стоять на собственных ногах… Мы
перестанем источать недоброжелательство…
— Недоброжелательство?
— Да. Впервые я почувствовала это однажды вечером у тетушки
Кэтти. Она устраивала вечеринку. Может быть, потому, что я недавно вернулась
из-за границы и нервы у меня были напряжены. Я почувствовала, как это
недоброжелательство витает вокруг нас в воздухе. Против нее — против Розалин
Клоуд. Разве вы не понимаете? Мы желали ее смерти — все мы! Желали, чтобы она
умерла… А это ужасно — желать, чтобы кто-то, кто никогда не сделал вам ни
малейшего зла, умер…
— Ее смерть, разумеется, — единственное, что может принести
пользу вашей семье. — Пуаро говорил бодрым тоном делового человека и практика.
— Вы хотели сказать, польза с материальной точки прения. Уже
одно пребывание Розалин здесь причинило нам во всех отношениях много вреда.
Завидовать человеку, негодовать на него, попрошайничать вредно для всякого. И
теперь она совсем одна здесь, в Фэрроубэнке. Она похожа на привидение, она
выглядит испуганной до смерти, она выглядит… О! Она выглядит так, будто теряет
рассудок. И не разрешает нам помочь ей. Никому из нас. Мы все пытались. Мама
приглашала ее погостить у нас, тетя Фрэнсис приглашала ее к себе. Даже тетушка
Кэтти ходила к ней и предложила, что поживет у нее в Фэрроубэнке. Но она теперь
не хочет иметь с нами ничего общего, и я не виню ее. Она даже не хотела повидаться
с бригадным генералом Дэвида. Я думаю, она больна, больна от беспокойства,
страха и горя. А мы ничего не делаем для нее, потому что она не разрешает нам.
— А вы пытались? Вы лично?
— Да, — сказала Лин. — Я ходила туда вчера. Я спросила, не
могу ли сделать что-нибудь. Она посмотрела на меня… — Вдруг Лин содрогнулась. —
Мне кажется, она ненавидит меня. Она ответила: «От вас я и подавно не приму
помощи». Дэвид, я думаю, сказал ей, чтобы она оставалась в Фэрроубэнке, а она
всегда делает то, что скажет ей Дэвид. Роули носил ей яйца и масло из Лонг
Уиллоуз. По-моему, один только Роули из всех нас ей симпатичен. Она
поблагодарила его и сказала, что он всегда к ней добр. И правда: Роули добрый.
— Есть люди, — сказал Пуаро, — к которым испытываешь большую
симпатию, большую жалость, люди, которым приходится нести слишком большую
тяжесть. Розалин Клоуд мне очень жаль. Если бы я мог, я бы помог ей. Даже
сейчас, если бы она согласилась меня выслушать…
С внезапной решимостью он поднялся.
— Послушайте, мадемуазель, — сказал он, — пойдемте в
Фэрроубэнк.
— Вы хотите, чтобы и я пошла с вами?
— Если вы готовы быть великодушной и отзывчивой.
Лин воскликнула:
— Да, я готова. Конечно, готова!
Глава 13
Минут через пять они уже подходили к усадьбе Фэрроубэнк.
Подъездная аллея извивалась по склону между тщательно подстриженными купами
рододендронов. Ни забот, ни затрат не жалел Гордон Клоуд, чтобы сделать
Фэрроубэнк нарядным и пышным.
Горничная, которая открыла им дверь, казалась удивленной и
сомневалась, смогут ли они увидеть миссис Клоуд.
— Мадам еще не вставала, — сказала она.
Однако же она ввела их в гостиную и пошла наверх сообщить о
приходе гостей.
Пуаро огляделся. Он сравнивал эту комнату с гостиной Фрэнсис
Клоуд. Та была уютна и отражала характер хозяйки. А гостиная в Фэрроубэнке была
безлична, говорила только о богатстве, слегка облагороженном хорошим вкусом. Об
этом позаботился Гордон Клоуд: все в комнате было хорошего качества и отлично выполнено,
но не было никакого признака личного выбора, ничто не указывало на вкус хозяйки
комнаты. Розалин жила здесь, в Фэрроубэнке, как мог жить иностранный турист в
«Ритце» или в «Савойе».
«Любопытно, — подумал Пуаро, — а другая…»
Лин прервала нить его размышлений, спросив, о чем он думает
и почему у него такой хмурый вид.
— Говорят, мадемуазель, что грех искупается смертью. Но мне
кажется, иногда за грех можно расплачиваться и роскошью. И легче ли такое
наказание — быть оторванной от привычной жизни? А когда она промелькнет вдали,
путь к ней уже прегражден…
Он остановился. Горничная, отбросив всю свою чопорную
сдержанность и став просто пожилой испуганной женщиной, вбежала в комнату и,
заикаясь, давясь словами, проговорила:
— О мисс Марчмонт… о сэр… хозяйка… наверху… ей очень плохо…
она не отвечает, я не могла разбудить ее, а рука ее совсем холодная…
Круто повернувшись, Пуаро выбежал из комнаты. Лин и служанка
последовали за ним. Он помчался наверх, на второй этаж. Горничная указала на
открытую дверь прямо перед лестницей.
Это была большая нарядная спальня. В открытые окна ярко
светило солнце, освещая дорогие ковры на полу.
В широкой резной кровати лежала Розалин. Казалось, она
спала. Ее длинные темные ресницы были опущены, голова очень естественно лежала
на подушке. В одной руке Розалин держала скомканный носовой платок. Она была
похожа на опечаленного ребенка, который плакал до тех пор, пока не уснул.
Пуаро схватил ее руку и пощупал пульс. Рука была холодна как
лед. Это подтвердило то, о чем он уже догадался.
Он тихо сказал Лин:
— Она уже давно мертва. Она умерла во сне.
— О сэр! О, что же мы будем делать? — Горничная
расплакалась.
— Кто ее врач?
— Дядя Лайонел, — ответила Лин.
Пуаро приказал горничной вызвать по телефону доктора Клоуда,
и она вышла из комнаты, все еще всхлипывая.
Пуаро взад и вперед шагал по комнате. На белой картонной
коробочке, лежащей возле кровати, он увидел надпись: «По одному порошку перед
сном».
Обернув руку носовым платком, Пуаро открыл коробочку. Там
оставалось еще три порошка. Он прошел через комнату к камину, затем к
письменному столу.
Стул перед ним был отодвинут, бювар открыт. В бюваре лежал
лист бумаги со словами, нацарапанными детским неоформившимся почерком: «Я не
знаю, что делать… Я не могу больше… Я была так грешна. Я должна кому-нибудь
рассказать и успокоиться… Я сначала не хотела быть такой дурной. Я не знала,
что из этого произойдет. Я должна записать…»
Последние слова обрывались ровной чертой. Перо лежало
отброшенное.
