Борька лежал на обочине и не мог встать. От боли или от страха все тело отказалось слушаться. Он плакал от ужаса перед своей беспомощностью. Кто-то из деревенских позвал бабку. Та, увидев Борьку валяющимся на обочине, заголосила. Ей стало жаль пацана. Кто-то подсказал бабке принести одеяло, на него уложили мальчишку и внесли в дом.
— В город его надо, врачам показать. А вдруг переломы? — судачили люди.
— Волчиху надо позвать. Она проверит и точно скажет, — вспомнил кто-то.
И вскоре в дом вошла рослая круглолицая женщина.
— Ну, что стряслось здесь? Кто такой паршивый наездник, что на коне не удержался? Это ты, что ли? — подошла к Борьке и, присев рядом, потихоньку поглаживала руки, ноги, спину. Внимательно следила за выражением лица мальчишки. Вот она уже уверенно подняла его руки, потом ноги, попросила привстать. Мальчишка вскрикнул. Боль в животе удержала. Женщина посмотрела, ощупала — большой синяк получил пацан при падении или кобыла задеть успела?
Борьку положили в бабкиной спальне под иконы. Волчиха велела всем выйти во двор и, достав из сумки свечу, зажгла, стала молиться, обходя мальчишку со свечой. Тот долго смотрел, слушал, а потом уснул. Утром, едва открыл глаза, себе не поверил: ни синяка, ни боли в животе, будто ничего и не было. Но где-то в глубине души навсегда остался страх перед лошадьми. С того дня Борька никогда не подходил к ним, не восторгался, не ездил в ночное. Его навсегда отворотило от коней, он даже не пытался запрячь и проехать хотя бы в телеге. Шел пешком, напрочь выкинув из памяти возможность воспользоваться кобылой как транспортом…
Борька вместе со Степановной обмазали сарай снаружи и изнутри, полностью подготовили его к зиме и теперь решили утеплить чердак. Дел было невпроворот. Нужно было привезти с луга два стога сена, запасти на зиму топливо, убрать и распределить в доме и в подвалах весь урожай, а до того подготовить кладовку, чулан, погреб.
— Что-то не едут мои ребятки. Обещался Гера через две недели навестить, да, верно, не получилось, дела держат. А уж как нужно их теперь! Хоть и неплохо мы с тобой справлялись, все ж силенок не хватает, — сетовала Степановна и псе смотрела на дорогу, ведущую от остановки.
Борька тоже соскучился по городу. Ему хотелось домой, к матери, к видаку, к телевизору, к ровному шуму улиц, трамвайным звонкам, громким крикам, ко всему, что зовется голосом города. Он видел его во снах всякую ночь и давно бы уехал отсюда, если б не боялся нарушить слово, данное Герасиму, не оставлять бабку одну, без помощи и защиты.
Правда, защититься Степановна сумела бы и сама. Крупная, жилистая, она одинаково легко управлялась у печки с ухватом, в сарае — вилами, рубила и пилила дрова, как заправский мужик. Глянув на нее, не всяк решился бы подойти к бабке. А и не обижали ее в деревне. Но мать есть мать, и скучала она по своим повзрослевшим мальчишкам, переживала о каждом и ждала…
Зато всякий раз, когда наступала ночь, Борька ложился под бок к бабке на широкую лавку и просил ее:
— Расскажи сказку, пожалуйста!
Она никогда не отказывала. Так было и в этот раз. Рассказывала она особо. Так, что Борька в комок сворачивался. А тут только сжался, как услышал знакомый голос:
— А мы уже тут!
— Приехал! — повис пацан на шее, смеясь и плача.
Герасим снова приехал один, сказал матери, что братья слишком заняты теперь и приехать сумеют лишь к Рождеству.
— Мам! Не серчай. Зато я на целых две недели к тебе приехал. И за себя, и за них помогу, — улыбался широкорото. Он привез гостинцы и подарки. Борьке кроссовки и куртку, матери теплые кофту и халат. Не забыл и бурки ей.
Все спрашивал, как они тут жили?
Герасим изумился, узнав, что мать никого не просила помочь с покосом и они с Борькой сами справились. Увидел и забор, починенный надежно. Порадовался, что урожай с огородов уже убран и лежит в подвалах, кладовке и чулане.
— Всему научился внучок. Быстро схватывает. Даже лук в вязки сам собрал. Грибов мы с ним насобирали, тож на чердаке сушатся. Мешка три будет, каб не больше. В город с собой возьмешь, суп варить станете. Чеснок хороший уродился, да и огурцы с помидорами. Их всяк день внучок поливал. Не-е, воду с колодца руками не носили. Борька додумался, трубу сунул в воду и насос к ней приделал, я с той трубы поливала вволю.
— Из шланга! — поправил мальчишка и спросил, перебив бабку: — Как мама?
— Все хорошо, только по тебе очень скучает.
— Что-нибудь сделал в доме?
— Воду и газ уже подвели. Камин выложили. Печку выкинули. На плите газовой готовим. А вот ванную делаем. Там же рядом поставим унитаз и раковину. Но пол на кухне пришлось менять, прогнил весь, много времени на него ушло. Зато теперь надежно.
— Крутые не возникали?
— Заявились. Поговорил с ними по душам. Теперь навсегда отвяжутся. Общие знакомые имеются. Они мне кое-чем обязаны. Ну и велел крутым оставить в покое. Нынче издалека здороваются, но не подходят. Боятся на настоящую разборку попасть, где их не пощадят.
— Выходит, ты с фартовыми корефанил?
— Этих я тоже знаю. Но хвосты крутым прижали десантники. С ними служил когда-то. Пришлось рассказать братанам все. И о тебе…
— Крутые опять махались у нас?
— Потом поговорим, хорошо? — указал взглядом на мать, внимательно прислушивавшуюся к каждому слову.
Здесь же, за столом, бабуля на все лады хвалила Борьку. Мальчишка цвел. Герасим, довольно улыбаясь, попросил:
— Налей, мам, немножко, своей, домашней! — И, глянув на Борьку, спросил: — Выпьешь со мной…
— Нет! — Мальчишка в страхе выскочил из-за стола. Ему не то что пить, вспоминать не хотелось.
Герасим удивился, и Степановна рассказала сыну о случившемся, попросила не обижаться на Борьку и не ругать.
— А знаешь, каким я рос? О-о! Со мной маманя хватила лиха! Ведь вот поехала меня рожать, зимой приспичило на свет появиться. Отец кобылу в сани запряг, ехать далеко, в своей деревне врачей не имелось. А меня любопытство, видно, одолело, и выскочил средь дороги. Ехать дальше — смысла нет, развернулись и в обрат домой воротились. Вот тут-то и хлебнули родичи. Я так вопил, что всю деревню на уши поставил. Даже дедов разбудил. Все пришли знакомиться и за мое появление в свет выпить. Я как увидел, что все вокруг пьют, а мне не дают, еще сильней на глотку надавил. Тут наш дед дал мне самогону глотнуть. Мать с повитухой в спальне закрылись — место не отошло. Ну а я вот он, весь доступный. Видать, только самогону и не хватало. Глотнул хорошо. Обмыл с мужиками свое появление и вырубился аж на два дня. Мамка всполошилась, чего это я в отрубе так долго. Ни жрать, ни срать не хочу. Ну, дед сознался, мол, угостил мальца малость. На третий день, очухавшись, опять заблажил. Мамка сиську в рот пихает, а я плююсь, самогонку требую, шибко понравилась. Но не дали, хоть я долго вредничал. Зато когда на свои ноги встал, ох и дорвался!.. Бабка меня привязывала к столу, не помогало. Отвязывался и находил все заначки. Ничто не спасало — ни брань, ни хворостина. И вот однажды дед дал мне ужраться вволю. Ну и дорвался! Уж не помню, сколько лет мне было, но головную боль не могу и теперь забыть.
