— Четыре года исполнилось. На твой день рождения дед расщедрился. Ох и поплатился!.. Зарок дал больше не пить с тобой. А ты весь день плакал. И с того разу до самой зрелости в рот не брал,
Вишь, какой я говнюк был!
— Все дед виноват! Он тебя избаловал, — вступилась мать и добавила: — Другие до взрослости не пили, и отец меру знал. А старый без собутыльника маялся.
— Хороший был дед! Помню, я к четырем годам всех объездил. Корову и свиней, даже телушку. Вот только петуха никак не мог поймать. Стоило мне на крыльцо выйти, он на крышу улетал и не слезал до ночи. Уж чем ни приманивал, не поверил, гад. А когда я в сарае возникал, он прямо с нашеста на меня летел и клевал во все места, где только мог достать. Так и не скентовался с ним. Но дед смастерил самокат. Ну и гонял на нем по всей деревне. Скорость любил, — вспоминал Герасим.
— Деда крылья сделать уговаривал. А он не умел, — встряла Степановна. И добавила: — Помнишь, как он хотел женить тебя в шестнадцать лет? — Рассмеялась на весь дом.
— Ага! Слышь, Борь! Не любил я спозаранок вставать. Дед же, как назло, будил чуть свет. То поле пахать, иль картошку сажать, обгонять ее, иль на покос будил. Я брыкался, не хотел вставать. И вот он решил проучить меня. И в один из выходных будит меня: «Вставай! Жену тебе привел! Нихто боле уму-разуму не обучит. Соскакивай! Сколько ей тебя ждать?»
Меня любопытство разобрало. Уже по сеновалам бегал и девок знал. Ну а в деревне обычай был: кого родители выбрали — та и судьба. Я наспех в портки вскочил, и в комнату, — слышу, оттуда разговор доносится. И прямиком… Ах батюшки! Уж и не помню, как я на ногах устоял. Боже! Что я увидел! Сидит бабища! Сиськи на полстола вывалила. Ручищи, как у кузнеца, и волосатые, что у мартышки! Над губой всамделишные усы, на голове волосы в воронье гнездо свалялись. Она меня пальцем манит к себе: «Ходи ко мне, касатик!»
Я деда спросил, мол, где невеста? Он мне на это пугало показал. Ну, тут я взвыл: «Она твоя ровесница, сам женись, зачем мне такая?» А эта бабища меня схватила левой и говорит: «Не кочевряжься, Герка! Я баба хоть куда! И доить, и косить, и рубить, и родить — все смогу».
Я как глянул ей в глаза, мигом сообразил: жизни мне не видать. Задрожал, заплакал, на коленки перед родителями встал: «Не губите мою жизнь! Я еще молодой! Где что не так, выправлюсь! Только не отдавайте за эту! Мне краше вздернуться, чем с ней вековать!» И сжалились. Но с тех пор, чуть заартачусь, дед грозил: «Акулину ворочу!» Я тут же подскакивал и делал что велели, — улыбался Герасим.
— А куда делись они, твои отец и дед?
— Длинная это история. Но знать ее все равно надо. Не мы, так чужие расскажут, наполовину сбрехав. Лучше уж от нас знай — сущую правду.
Сделав глоток из рюмки, Герасим отставил ее от себя и заговорил:
— Дед любил выпить, поговорить, но и трудягой был отменным. Работал он на птичнике, разводил кур для колхоза. Любил свое дело. И за своих кур готов был любому горло порвать. Ну а председатель колхоза из бывших военных. В нашем крестьянском хозяйстве мало смыслил. Случалось, путал — к деду на птичник отправлял барду, а коровам — зерно. Ох и ругался с ним наш старик на всю деревню. А тут корреспондент из Москвы. Наш старик как облажал председателя, тот вмиг решил от него отделаться. Проверки птичника ничего не дали. Все тютька-в-тютьку сошлось. А вот по линии госбезопасности целый ворох накопали. И то, что дед с отцом никогда не приходили на выборы и не голосовали. Что все стены птичника оклеили газетами — с портретами членов Политбюро и ЦК КПСС. И мало того, ведет среди работников птичника пропаганду против власти. Ну, деда вызвали для беседы в район. Хотели ему мозги на место поставить. А он там уперся. Не стал никого слушать, дач слово, что напишет на всех жалобу в Москву. Его предупредили, мол, курица хоть и птица, но летать ей не дано. Одумайся, пока не поздно. Но старик всегда держал свое слово, и госбезопасность отловила его жалобу, в какой он и их полоскал. А через неделю пошел дед в лес дрова заготавливать, да так и не вернулся. Кобыла, на которой уехал он, сама воротилась, пустая. Ездил отец в лес, говорил с лесником. Тот ничего не видел. В милицию позвонили. Те тоже пустыми вернулись — ни деда, ни следа. Уже недавно, через тридцать пять лет, узнали от сына лесника, что деда убил сын председателя колхоза. В упор из ружья. Но что толку? К тому времени сын председателя утонул в реке. Его отец умер от рака. А тело деда сгнило в болоте, так что мы и не нашли его. Вот цена той правды, что он всю жизнь искал… Знаешь, он две войны прошел и живым остался, а вот сын председателя, боров проклятый, достал! Верно, что и самого вскоре Бог покарал.
— А твой отец? — спросил Борька.
— Он в город уехал, на заработки. Нам вовсе невмоготу стало. Совсем пообносились. Поесть, конечно, было. С голоду не пухли. Но одежонки никакой. Дети ладно, а взрослым голяком из дома не выйдешь. Он и решился. Приняли его на маслозавод. Там по две смены работал. Грузчиком и фасовщиком. Жил в общежитии. Деньги переводами посылал, иногда сам привозил. А тут как-то приехал грустный. Нет, спугнутый! КГБ его достал. Он же на демонстрации не ходил и в выборах не участвовал. С ним поговорили, мол, почему от государственных мероприятий отходит? Тот им в ответ: «Я человек рабочий! Дурью маяться мне недосуг…»
А через месяц его по пути на работу машина сбила. Враз насмерть. При вскрытии сказали, что пьяный он был. Да только брехня это. Мы лучше других знаем, что выпивал он очень помалу, редко, лишь по праздникам. А наговорить на человека что хочешь можно. Спросили мы — какая машина сбила? Покажите нам водителя! Так даже слушать не стали. И мы все поняли. Когда забрали вещи отца из общежития, нашли в кармане чемодана записку, где он написал, что чувствует — жить ему осталось недолго. Такое случайно не бывает.
— Ну а тебя тоже достают? — спросил Борька Герасима.
— И со мной свели счеты. Но еще по молодости. Правда, зарубка на всю жизнь осталась, — выдохнул тяжелый ком Герасим.
— Так теперь все поменялось! — вспомнил мальчишка.
— Я не теперь, а при Советах сколько жил!
— Ой, внучок, оставил бы ты эти разговоры! От памяти нынче душа болит. Ништо бесследно не проходит. Когда мой мужик, Осип, уходил с колхоза в город, его вражиной склоняли, мол, он за копейку Родину запродаст! Будто в заграницу убегал, а город уже не Россия! Осип тогда матом выругался и ответил: «Видал ту родину кой-где, если трое моих ребят портков не имеют, не знают обуви. И жене голову прикрыть нечем. Стыдно сознаться, но и я в город ухожу без исподнего. Родиной это не прикрыть. Не нужны мы ей. Выпила она нас до капли, даже на погребение не оставила». Вот за это, за каждое слово, ответить ему пришлось. — Степановна вытерла вспотевшие очки.
— Ну а нас у матери трое осталось. Все, как один, злая безотцовщина. Нам и пенсию не дали с таким заключением патологоанатома. Свои сомнения и недоверие хоть на лоб повесь, хоть в задницу воткни. Цена им одинакова. Вот так и нас, всех троих, впрягли в колхозную лямку. Уж чего только делать не привелось! Поля пахали, хлеб сеяли, картошку и свеклу сажали. Поливали. И на сенокос ходили вместе со взрослыми. Урожаи собирали. Зимой тоже без работы не сидели. Возили навоз на поля, чистили скотные дворы, подвозили сено и корма, ремонтировали фермы. Но и за это нам не платили ни шиша. И вот тут я не выдержал, сбежал в город. И что думаешь, повезло!
