Человек визжит, то ли от страха, то ль от боли. Собаку это не остановит. Слаб — погибай. Слабому в жизни нет места. Служебная собака не знает жалости и сочувствия…
Вон и второй орет, тоже овчарка прихватила. А чуть дальше — в чаще, уже выстрелы гремят. Как окрик на чью-то ненужную душу. А там — брань, мат такой крученый, что наблюдатели хохочут.
Из кустов, под пинки и кулаки, вывели двое оперативников троих задержанных.
— Сами в тайгу выкинули нас под жопу, теперь за яйцы ловите! Совсем нет жизни от вас, легавые собаки, чтоб вам ежами просираться до самого погоста! Мать ваша с хорьком спала! Чтоб вы говно жрали, соплями запивали, трахнутые вприпрыжку! — блажил известный охинский сантехник в прошлом — Филин.
Его узнали сразу. И, не раздумывая, запихали в машину вместе с двумя молчаливыми, заросшими мужиками, в каких даже овчарки с трудом признали людей.
Треск сучьев, кустов, топот сотен ног, шум падения, вскрики, лай, рычанье собак, команды остановиться, автоматные очереди, пистолетные выстрелы, тяжелое дыхание — все сплелось в единый большой ком небывалой облавы.
Стонала тайга, глядя на людей. Ее порожденье, свирепое зверье, и то убежало со страха, подальше — в самую глушь. И было чего им испугаться.
На поляне трое таежных мужиков поймали одного — в спортивном костюме. Схватили за ноги и руки и об корягу, всем телом… Пока голова не отвалилась у него. А как он кричал — даже звери не выдержали…
А возле реки десяток лохматых мужиков на засаду нарвались.
Их сначала собаки поймали. Троих едва насмерть не порвали. Еле отняли оперативники, и враз драка завязалась. Свирепая, короткая. Овчарки, хватив крови, без разбору на людей кидаются.
Кого волоком за ноги, других в спину автоматами, погнали к машинам.
Тайга все видела. Ей всех было жаль. Потому молчала, приютив, скрыв от глаз, в лапах пушистых елей, маленького лысого мужика, внимательно следившего за всем, что творится внизу.
Там, наткнувшись на убитого оперативника, споткнувшись о его голову, милиционеры вовсе рассвирепели. Из кустов, из-за пней, из-под коряг, с деревьев стряхивали людей и, едва те попадали в руки, месили ногами и кулаками в кровавые котлеты.
Лица бледные, перекошены до неузнаваемости. В глазах — молнии.
Видела тайга охоту на зверей. Но чтобы люди — на людей, не доводилось…
Вот и эти двое… Один другого догоняет. Ныряют меж кустов и деревьев. Дышат загнанными оленями. У беглеца глаза круглые, как у зайца. Жить хочет…
— Стой, Фишка! Стрелять буду! — и грохнул выстрел. А человек бежит. По инерции. Но вот упал, лицом в землю. Руки раскинул. Словно обнял, прося прощенья.
— Готов? — удивился догонявший. Но тут же упал, вскочивший вор кинулся к горлу. Но собака помешала, подоспела вовремя. Налетела вихрем. Сшибла. Впилась зубами в плечо. Вырвала клок кровавый.
Фишка от боли сознанье потерял. Да вернули. Пинками. Нацепили браслеты, и, выбив пару ребер, — бегом — марш в машину! Овчарка чуть на спине не виснет.
А в глуши трое оперативников с пятью фартовыми махаются. Зубы трещат. Скулы набок, глаза — сплошные синяки. Лица в лепешку. Дерутся не только кулаками, ногами, головами. Так что кости ломаются с хрустом.
Мат такой, что деревья отвернулись со стыда.
Кто свирепее? Теперь уж не понять.
Блатари, бичи, шпана, фартовые ножей из рук не выпускают.
Оно и понятно. Не только милицию, собак убивают. С десяток запороли. Бросили в кусты, от глаз подальше. Мол, псина, падаль и легавый — воняют одинаково.
Машины уже по два рейса сделали в город. Битком были забиты. А облава лишь набирала силу и накал.
Десятка три охинских потаскух и пьяниц вытолкали из тайги оперативники, велев вернуться в город. Бабы орали, грозились, их припугнули несколькими выстрелами под ноги, и мокрохвостая, лохматая свора понеслась от тайги подальше.
Бичей, особо старых, выдворили без особого труда. Предупредив, чтоб держали языки за зубами. А тех, кто решил вступиться за фартовых, ловили наравне с ворьем.
В извилистом, лесистом распадке нарвались на засаду убегающие блатари. Эти — умнее других оказались. Впереди себя троих проституток поставили. В голове — Катька по кличке Жох. Это она пила портвейн со стариками-осведомителями.
Широкий, плоский зад, видавший виды, надежно прикрывал собою десяток мужиков.
Шли тихо, надеясь проскочить незамеченными. Да один из мужиков, споткнувшись, упал.
— Опять в собственных мудях заблудился. Чего об родной хрен спотыкаешься, Чубок? Оторвут тебе их легавые, будешь знать, как линять надо, — определила на слух оплошавшего.
— Захлопнись, лярва! — услышала в ответ родное.
Блатари рассмеялись. А судьба оскалилась собачьими
клыками.
Катьку-Жох громадная сука за сиську прихватила. Повисла на ней. Шлюха от боли не своим голосом взвыла.
Мужики в клубок сплелись. Громадный, вонючий, лохматый. Собаки на него верхом взобрались. Рвут всех подряд. Подоспевшие оперативники, оторвав овчарок, пока не опомнились блатари, надевают им наручники. Быстро, не суетясь.
Трое хотели кулаки в ход пустить. Не успели. Промахнулись. Получили «в солнышко», в пах, в зубы…
Лишь две потаскушки тишком, бочком оторвались от кодлы. На них ни собак, ни милиции не хватило. И, выбравшись кустарником из распадка, помчались в город, радуясь, благодаря судьбу.
Катьку, перевязав и смазав, отпустили восвояси. Предупредив завязывать с блатными хотя бы по возрасту.
Жох, отскочив на десяток метров, задрала юбку спереди и, показав милиции заголенное, крикнула:
— У ней возраста нет! Всегда красотка! Никто не обижался. А вот вам, легавым кобелям, и понюхать не дам! — побежала в город, влипая в плоский зад босыми пятками. Ей вслед кто-то свистнул. И Жох, испугавшись того, что оперативники могут отпустить с поводков рычащих овчарок, понеслась зигзагами еще быстрее.
Из тайги по дорогам и тропинкам выходили, выволакивались, выползали и выбивались люди.
Одни — выкатывались кучей, другие — цепочкой, гуськом шли. Их подгоняли оперативники.
На маленькой, глухой поляне поймали фартовые троих милиционеров. За учиненную облаву короткую разборку устроили. Разметав в куски, свалили термитам на муравейник. Чтоб до конца года не голодали красные крупные муравьи.
А сами, не переговариваясь, немыми призраками, меж деревьев пошли. Тихо, неслышно. Но овчарок не проведешь. Учуяли.
Сворой на свору кинулись. Тут уж ножи в ход пошли. Собаки сзади напали. Придержали, пока оперативники подоспели. И снова драка, выстрелы. Но в свалке двое успели влезть на сосны. Одного — собака выдала. Не отошла, покуда не сняли фартового. Второй словно прирос к стволу. Прикинулся грибом-паразитом. Сама сосна и та в это поверила. Пусть и болячка, но своя. И укрыла человека лохматой лапой.
