Утром проснулся, а ее нет в доме. Ждал. Она не пришла. Пошел к ее отцу. Спросил. Тот тоже удивился. На Никодима с кулаками кинулся. Спросили о ней по селу. Никто не видел бабу. Даже жутко стало. Ходили в лес. Смотрели. Уж не повесилась ли с горя? Но нет. Не нашли. Лишь перед самой войной письмо от нее пришло. В нем она писала, что имеет другую семью. Муж — добрый. И сын имеется. Мальчонке уже два года. Второй ребенок скоро будет. И радость в письме том была, что вот, мол, хорошо, что решилась уйти от Никодима. Уехала в город. И счастлива. И любима. И мать теперь. И муж — не чета Никодиму. Грамотный. На хорошей должности. И все просила она у отца прощенья, что не предупредила его в тот день, а потом не объявлялась.
Теперь ни одна девка в селе не решалась пойти замуж за Никодима. Да и сам побаивался. Выходит, он один был виноват… И покрывался лоб испариной. Без детей — нет семьи! Для кого жить?
И Никодим не захотел вновь семьей обзаводиться-. А тут — и война. Совсем не до того стало.
Три года, до самого освобождения Белоруссии, был Никодим в партизанском отряде. Всяко приходилось. Имел ранения. Разные. Теперь еще шрамы ноют. По прошлому. Забыть бы поскорее! Пусть не совсем цел, но жив. Но и это не в радость. Одиночество больнее ран гложет.
Будь в беде той жена хоть на каплю виноватой — не вспоминал бы, ан сам кругом виноват. Она ни при чем. И, не желая того, осталась единственной в его жизни. Вряд ли вспоминая Никодима. А он ее забыть не мог.
Кобыла тяжело легла на подстилку. Ох и не нравилось ей молчанье хозяина! Тяжелое. Знать, опять что-то больное на душе. Но зачем? И, ложась, словно напомнила, что и Никодиму пора в избу возвращаться. Спать. Забыть о заботах и неприятностях.
Лесник погладил лошадь по шее. И, тяжело, неуклюже ступая, вышел из сарая.
В избе еще держалось тепло. Лесник свечу зажег. Сел у стола. Поужинать бы. Да нет охоты. Это раньше, после войны, когда только сюда приехал, даже ночью есть вставал.
Никодим разулся и поставил сапоги на просушку Печь еще теплая. В самую пору спать ложиться. Не жарко будет и не холодно. Но кто это там в дверь стучит? «В такую погоду кому понадобилось по тайге шататься?» — удивился лесник и открыл дверь.
На пороге — мужик. Зубами от холода клацает и трясется.
— Входи! — не слушая объяснений, пропускал его в дом Никодим. И, затворив дверь, подтолкнул мужика в избу.
— Я ненадолго. Обогреюсь чуть и дальше, — дрожа, говорил тот.
Лесник, растапливая печь, оглянулся:
— Куда ж дальше идти? Кругом тайга.
— Мне на базу, — трудно выговорил человек.
— Значит, ихний? — поморщился лесник.
— Не совсем. Я из Охи. Из управления. К ним дня на три.
— Я тоже недавно там был. На базе. Сабантуй у них сегодня. Новый год встречают.
— Вот и я им радость везу.
— Какую ж, коль не секрет? — насторожился Никодим.
— Буровую решено привезти к ним.
— Вон оно что! — подбросил старик дров в печку, обругав мысленно и геологов, и этого мужика.
Лесник молчал. Зло смотрел на угли, падающие из топки. Но, спохватившись, захлопнул дверцу, поставил чайник с водой на плиту. Хоть и не желанный этот гость, но все ж человек. Пусть обогреется и уходит. Та радость, какую он геологам принесет, ему, Никодиму, ничего доброго не сулит.
— Я тоже на днях в Оху собираюсь. По делам, — сказал лесник, недобро усмехнувшись. И, повернувшись к мужику, предложил: — Ты куртку-то сними. В избе не холодно. Не то в шкурке этой разомлеешь, а выйдешь — и прохватит мороз.
Мужик молча послушался. Снял куртку. И попросился к печке. Поближе.
Ужинать будешь? — спросил его лесник.
Не откажусь.
Вот и хорошо. А то одному в горло не лезет, — сознался Никодим.
За едой понемногу разговорились.
Я и сам не думал, что Новый год в пути встречу. Видно, так и закрутится он у меня, — рассказывал мужик.
Видать, не угодил кому, что из города в тайгу тебя отправили? — смекнул по-своему лесник.
Случайность. Вездеход в дороге сломался. Па полпути. Кое-как до ближайшего села добрались. Машина на ремонт стала. Ну, а я на лыжи и к геологам. Другого транспорта нет. Если б не поломка, сегодня бы дома были. Теперь уж некуда торопиться. Побуду у них. Покуда вездеход придет. А там — обратно.
— Дома не знают, ждут, наверно? — спросил лесник.
— Нет. Я позвонил. Теперь не ждут.
— И на что вам, семейным, такая работа?
— А почему? Работа нормальная. Хорошо платят. Никто не обижается. Ну а неудобства некоторые — так их не миновать. Такова специфика. Посылают — не отказываемся. Не даром просят. Это и держит. К тому ж мне обижаться не на что. Езжу в тайгу не часто. Не то что те, на базе. Так что я доволен.
— А дети имеются? — спросил Никодим.
— Двое. Парни. Оба в техникуме.
— Счастливый, — вздохнул старик. И подвинул гостю поближе горячие котлеты, грибы. «Этому повезет внуков дождаться», — подумалось.
— А ты что ж, один здесь? Без семьи?
— Нет у меня никого, — опустил голову Никодим. И чтоб избежать дальнейших расспросов, добавил: — Бабу сам потерял, а родичей война взяла.
— Вон он что! Видно, потому ты и забрался в глухомань, чтоб подальше от всех и от себя?
— От себя хрен сбежишь. Да и не потому я тут. В лесу весь род наш работал. К другому делу непривычные. Да только в деревеньке моей весь лес извели в войну каратели. Сожгли. Думали, вместе с партизанами. Ну а война закончилась, вернулся я. Только от участка моего одни угольки. Вот так-то оно. А покуда прежний лес вырастет — три жизни прожить надо. А быть лесником на пожарище не смог. Вот и воюю нынче с твоими геологами. Каждый день. Вороги мы промеж собой лютые.
— Почему? — удивился гость.
— За тайгу все.
— А что в ней не поделили?
— Это я в Охе расскажу кому следует, — нахмурился Никодим.
— Значит, дело далеко зашло?
— Дале некуда. Ныне поперек горла мне разбойники те. Гляжу на их — внутри щемит. Почему такие бездушные? Понять не могу, — говорил Никодим, погрустнев.
— Обидели чем?
— Всяко было. И это. И хуже.
Оба помолчали. И внезапно гость заговорил:
— Все мы в чем-то друг перед другом виноваты. Вольно или невольно. Да только знаешь, отец, я в городе не сразу работать стал. Поначалу много лет в тайге — на выезде был, как и эти… Сам понимаешь, бесследно не прошло. Желудок сдал. Боли допекать начали. Да так, что ни жизни, ни заработку не радовался. Вначале по санаториям ездил. Лечился. Не помогло. Положили на обследование в больницу. А потом и говорят — оперировать тебя надо. Три четверти желудка удалять. Язва у тебя. С одной четвертью останешься. Я от такого предложения чуть с ума не сошел. Ну что я стал бы делать с этой четвертушкой? Как жить? А врачи добавляют — курить, выпивать — категорический запрет. Острое, соленое, жареное, жирное тоже нельзя. С час про «нельзя» говорили. А можно, оказалось, лишь молочное. Чего я терпеть не могу. Ну, думаю, нет, уж лучше с месяц пожить по-человечески, а там… Чем годы подыхать. Ну и убежал я из больницы. Ночью, через окно. В исподнем. От врачей и операции. А утром уехал в тайгу. К леснику. Мы на его участке два года работали. Тоже не всегда ладили. Но знал я, что помогает он людям. Травами лечит. Ну и вперся ночью. Как к тебе. Он все права имел выставить меня из дома. Но лет. Сказал я ему все. О болезни, о врачах, об обещанной четвертушке. Выслушал он меня. Настой какой-то дал. Тягучий, приторный. Я выпил. И невпрок. Вырвало. Покачал головою лесник, ощупал мой желудок. И взялся за меня. Настоями да отварами выходил. Целый месяц со мною мучился. Все же на ноги поставил. Да так, будто новый желудок приладил. С тех пор и не кольнуло ни разу. Так вот лично мне и доказывать не надо, что тайга человеку очень нужна. Ведь из нее для меня лекарства лесник тот брал. И если бы не она да не лесник, не сидел бы я теперь здесь.
