— Тебя прогнали? — удивился Сергей.
— Нет, до этого не дошло. Мне дали возможность жить у них. Но мать после той нашей драки резко изменилась ко мне. Охладела. Я сразу почувствовал перемену в ее отношении. Я стал ей словно чужим. Не раз видел, как старательно наглаживала она рубашки и брюки пасынку, как кормила его, отдавая лучшее. Меня — будто не было. Мое присутствие замечали, лишь когда на меня соседи приходили жаловаться за выбитые мячом стекла. Тогда отчим вытаскивал деньги, рассчитывался с соседями, а сумму уплаченную — в книжку записывал. Как мой долг ему.
— Сволочь! — не выдержал Шамшала.
— Периодически, когда сумма увеличивалась, он показывал растущий должок. И говорил, что не намерен ни забывать о нем, ни прощать его.
— А мать? Она?
— Я говорил, сравнения с пасынком были не в мою пользу. Ну а он на три года старше меня. Закончил школу с отличием. А я едва семилетку дотянул. И на завод. Учеником токаря. Заработок, сам понимаешь, невелик. Приношу домой, отдаю матери, прошу ее часть моего долга этому вернуть. Ну а он и отвечает, что всей моей получки едва хватает мне на питание. А уж рубашки, брюки и прочее — снова из его кармана. Я посоветовал ему плюсовать, и он согласился. Веришь, бывало, загляну в эту его книжицу, и так ее порвать хотелось. Но терпел. С год я так поработал. Разряд получил. Немного и зарплата выросла. Но и я поумнел. Пошел в вечернюю школу. Работал и учился. До армии пятый разряд получил. И десятилетку закончил. Кажется, неплохо? Лишь одна тройка в аттестате есть. Ну а сводный братец уже на четвертом курсе института учился. На него, разумеется, кроме меня, в доме все, даже соседи, надышаться не могли. В квартире шепотом говорили, когда он занимался, чтоб не помешать. А мне чуть что — упреки. Вот, мол, смотри, в одних условиях живете, а разные. Умный и дурак. Отчим даже не скрывал пренебрежения. А когда я матери показал свой аттестат, она даже отвернулась, смотреть не стала..
Пасынок вместе с аттестатом золотую медаль принес. Я — ничего. Мой пятый разряд — не в счет. Это, как мне заявили, дурак сумел бы.
— Ну а долг? — любопытствовал Шамшала.
— Отсюда уже выслал. С доставкой и уведомлением. Обратным. Квитанции храню.
— Молодец!
— Так вот именно отчим утверждал, что из меня никогда не получится полноценный человек. Так и буду я всю жизнь чернорабочим! Вот ему, матери, этому зубрилке доказать мне надо! Сдам экзамен! Получу удостоверение, направление на базу начальником отряда и со всеми этими документами хоть на один день слетаю к ним. Посмотрю на их физиономии. Интересно будет увидеть!
— А этот, сын отчима твоего, кем стал? — поинтересовался Шамшала.
— Врач. Терапевт. Он же, идиот, шесть лет в институте зубрил, а получает втрое меньше, чем я! Вот чем их сражу! — захохотал Олег.
— Взрывником и того больше зарабатывать будешь.
— И то верно! -
— От зависти лопнут! — улыбнулся Сергей.
— Знаешь, я ему месть приготовил!
— Какую, кому?
— Есть у нас во дворе девчонка. На год моложе меня. Редкая умница. Мы все в нее были по уши влюблены. И этот, братец, — сплюнул Олег.
— И что?
— Отчим поженить их хочет в этом году. Так она мне писала в последнем письме. А ее отец — друг отчима. Ну а я нарушу им праздник. Увезу ее от них! Украду! Она согласна. Не захочет сразу за меня выйти замуж — пусть приглядится. Но в моем отряде. Я ее быстро выучу! Ну а им — нос утру. Я им устрою свадьбу! — пообещал Олег.
— Давай, парень, удачи тебе! С цветами встречать будем, — затормозил Шамшала у ожидавшего вездехода и долго махал вслед замызганной кепкой. Искренней мальчишеской радостью светилось улыбкой довольное лицо Сергея.
А вездеход, подпрыгивая и грохоча, мчался по дороге. Аленка примостилась на коленях у отца, рядом с водителем. Ей нравилось ехать. Нравилось рычание машины, убегающая по сторонам тайга. Ей хотелось поскорее попасть в город. Она так много слышала о нем, но еще не представляла себе, каким он бывает. Уезжая, она ни о чем не жалела. Пожалуй, единственная из всех пассажиров.
Терехин молчал. Бережно держал дочь. Вглядывался в пробегающую мимо тайгу. Вот здесь, вот он, этот профиль. Прямой стрелой пролег. Здесь он впервые встретился с Никодимом.
И Нина вспоминала ту заснеженную поляну и костер. И ночь. Когда ее впервые назвали любимой. И она любила. Но кто теперь назовет березкой? Потому и отпускала тайга. Ничего, память к ней еще не раз вернется. Но — сама. А она забудет. Мало ли людей перебывало в ней! Всех не упомнишь.
Олег нетерпеливо на дорогу посматривал. Ерзал, словно на мокром сидит. Мальчишка! Все мысли на его лице читать можно. Вон улыбка рот до ушей растянула. Сейчас от тайги убегает. А через несколько дней сюда же и вернется. Таким же нетерпеливым. Тоже будет подпрыгивать. Ох, эта молодость! Даже березки, глядя на Олега, головами качали, смеялись. Скоро, ох как скоро под таким же вот деревцем свою девчонку березкой назовет. Старо это для тайги. А девчонке — внове. Навек запомнит этот день. Эх, люди! До старости порой первым чувством живут. Тайга так не умеет. Она с рождения стара мудростью своею. Потому и завидует.
Подорожник старым вороном нахохлился. Еще бы! В город едет. К семье. В холод из холода. Хотя теперь… с одной стороны перестанет морозить одиночество. А дома?
Там, наверное, для него все по-прежнему. А из привычного легко ли уходить, хотя бы на время?
Тайга! С годами привязанность к ней в любовь переросла. Единственную. Последнюю. Потому и теперь за каждое деревцо глазами цеплялся. Запоминал. Это поможет ему скоротать несколько дней в Охе. Каждый из них вечностью покажется. Ну да ничего… Ведь снова вернется в тайгу. Ей он всегда свой, понятный. Его она всегда сумеет утешить и приютить. Недаром в одной тайге уживаются рядом пион и крапива. Разные они, а дом один. И все они в нем — родные. Свои тайге. «Никто из них ей не в тягость», — подумал ученый.
Вездеход подпрыгивал на кочках, торопился. Скоро дорога станет ровной, гладкой. Можно скорость прибавить, пассажиры не будут макушками брезент доставать, подпрыгивая вместе с вездеходом, отдохнут до Охи. А это не маловажно — приехать в город в хорошем настроении.
Еще немного до этой дороги. И люди, стиснув зубы, ждали.
А по дороге торопливо трусит бокастая кобыла. Никодим правил не спеша. О своем думал.
Совсем недавно здесь, на пепелище, звенели смехом юные березки. Он выхаживал их, как детей кровных. Руками и сердцем. Вместе с ними смеялся и печалился. Жил их судьбой и жизнью. Но кто это теперь поймет? Да и толку от этого запоздалого понимания никакого.
Вон рябинка в первый раз зацвела, невестой вырядилась, на праздник жизни. А теперь стоит обугленная, будто старуха, с погоста возвращаясь, остановилась отдохнуть.
«Эх, нехристи, какую красу, сколько жизней сгубили по глупству. Не умели вырастить, научились паскудить. Где ж человеков в себе растеряли? В какой глухомани святое растрясли?»
