— Так нынче все они такие!
— Не скажите, мужики! Вот здесь, в ваших Березняках, две женщины убиты! — напомнил Рогачев бомжам.
— Видать, достали кого-то.
— За просто так не урывают!
— Да я б всех баб на Севера загнал! Половина с них в пути сама откинулась бы, а другие от холода померзли!
— За что же так? — спросил Рогачев.
— А тебя они еще не доставали? Счастливчик, коли так! У всякого мужика не только на душе, и на всей судьбе следы их зубов. Все эти лахудры! Пока с ними кувыркаешься, каждая — покладистая да ласковая. Стоит встать с постели иль к стенке отвернуться, такое услышишь, до печенок проберет.
— Эти двое никого не доставали. Уже мертвыми были изнасилованы. А перед тем их избили зверски. Первая — малолеткой была. Не с добра на панели оказалась. Мать-алкашка заставила вот так зарабатывать, кормить ее и саму себя. Сбилась девчонка, это верно, но не по собственной прихоти, не с жиру. Ей тринадцать лет было. А Екатерина вообще никуда не ходила, ни с кем не дружила. Растила детей, с семьей жила. За что их убили? Кому они помешали?
— Ну, ту сикуху я сдаля видел! Крутая блядешка! С мужиками все кусты изваляла. Малолетка, а любой ядреной бабе сто очков вперед даст. Может, кого заразила? — предположил Коля.
— Тогда зачем ее мертвую трахать? — вспомнил Гриша и спросил:
— Мужики! А может, это наш Афоня?
— Черт его знает!
— А почему на него подумал?
— Ну как? С чего он на погосте все время околачивается? Его отовсюду вышибают. Смердит, как от покойника.
— И верно! Ни одного дня не пропустил, чтоб не сходить на кладбище!
— Да, но там кого убьешь? Там и так мертвые. Мы не знаем, чего его туда носит всяк день.
— Значит, тянет на падаль. Без гнилого духа не может обходиться. Небось, нас туда колом не загнать. Чего делать на погосте? Тем паче и могилы старые.
— Ну как же? Катерину недавно похоронили. Уже есть свежая могила! — напомнил Гриша.
— То-то и оно. Афоня с погоста на рассвете вернулся. Всю ночь там проторчал. А зачем? Василий вместе с переселенцами пришел, хоть и мужик ее. Афоня верней пса при погосте. Ни холод, ни дождь его не выдавят.
— А кто он? — спросил следователь.
— Афонька? Да наш, бомж! Только малость сдвинутый.
— Не псих он вовсе. Притворяется в него!
— Нет, мужики! Тут что-то не чисто! Мы друг про друга все насквозь знаем. А чего скрывать? Про Афоню же — ни в зуб ногой. Из него слова каленым железом не вырвешь. Значит, есть что скрывать, коль молчит. И ночами, когда с погоста возвращается, вонь от него идет адская. Сколько колотили, отовсюду в шею гнали, все равно на кладбище прется. Что-то ему нужно! Может, он убил, а потом трахал баб? На живых не тянет!
— Да ты на него глянь без промокашки! С ним и Мартышка не легла б! Живой скелет! Глаза в спине живут. Рот, что у крокодила взаймы взял. А нос! Им у слона запор пробить можно. Недаром Афони даже переселенские бабки пугаются. Про баб и говорить нечего!
— Он их тоже не видит! — заметил Григорий.
— А по мне, мужикам вовсе на погосте делать не хрен! Пусть там старухи воют. Ну, попы… Им от Бога велено молиться за всех. Нормальным там не по себе! И коли Афоню туда носит, знать, неспроста. Может, он и грохнул Катьку, кто его спросил? Да и не признается никогда! Но посмотреть за ним стоит, — рассуждал Николай.
— Ну и сходи ночью с Рогачевым. Глянь, чем Афонька на кладбище занят. Кого клеит? Потом нам расскажешь, — уговаривали бомжи Николая.
— Я? На погост? Да вы офонарели! Чего я там оставил иль забыл? Идите вы все! Меня туда средь бела дня не затащить!
— Чего?
— Сами идите! Я не чокнутый!
— Медаль получишь! В дом героем вернешься.
— Не надо ни медали, ни дома, никого! И отстаньте! Чего прицепились? Боюсь я погостов. С самого детства. Еще когда пацаном был, мальцы наполохали. С тех пор кладбищенский дух не переношу.
— Ну, надо следователю помочь, — подтрунивали мужики.
— Вот вы и впрягайтесь. Я мимо!
— Ну и ладно. Мы следователю поможем…
— За тем Афоней никто следить не пытался? — спросил Рогачев.
— Кому он нужен?
— Афоня раньше всех тут появился. Первым пришел. За ним другие. Потому его никто ни о чем не пытал. Спрашивали лишь тех, кто после появились. Так положено, — пояснили бомжи. И поняв, что Славик обязательно пойдет на кладбище, предложили самих себя в помощники.
— Он, Афоня, хоть худой, но жилистый. Один не справишься. Мы скрутить, придержать поможем. Лишними не будем, — убеждали Рогачева бомжи.
Спросил следователь об Афоне и у Степаныча.
— Афанасий не без странностей, но средь бомжей таких хватает. Все со своими вывихами. Это результат пережитого. Но мне и в голову не пришло бы заподозрить его в чем-то. Он не такой, как все. Людей сторонится. Чаще всего его можно увидеть где-нибудь за домом, на завалинке. Сидит один, сам с собой разговаривает. Спорит, ругается, хохочет. Иногда подскочит, кричит, руками размахивает, грозит кому-то. А ни рядом, ни вокруг — никого, ни одной души. Пытались бомжи узнать, с кем он лается. Ни хрена не поняли. И мне не удалось его разговорить. Увидел меня, заплевался и ушел в дом. Может, я поторопился? Наверное, нужно было дать ему время привыкнуть. Хотя вряд ли. Такие до конца живут, как ежики в норе, — вздохнул участковый.
— Степаныч, а с бомжами он так же держится? Или есть исключения?
— Я не замечал. Но может, и дружит с кем-нибудь, — не дано никому жить в глухом одиночестве среди людей. К тому же его защищают иные, жалеют, сочувствуют чему-то. Если б того не было, Афоню давно бы выгнали бомжи. Выходит, что-то знают о нем. Но молчат. Возможно, из жалости оберегают мужика. Но никогда я не видел его пьяным. Заметь, он всегда странно одет. Иногда даже в женское барахло.
— Ого! Вот это что-то новенькое! — оживился следователь и спросил:
— А чьи тряпки? Уж не Катеринины?
— Не знаю. Случалось, поселенки его догоняли, снимали с Афони свои плащи и кофты. А одна бабка-беженка, есть тут такая — вахтером всю жизнь работала, до самого погоста за ним бежала. Но содрала с Афони свои рейтузы. Он их без боя ей вернул. Сам с голой жопой пошел на кладбище и, по-моему, не увидел в том особой разницы. А для бабки те рейтузы — память молодости. Она их бережет.
Еще Афоня тем в деревне славится, что снимает с огородных пугал тряпье и куда-то уносит. Иногда с веревок прихватывает постиранное. Если его ловят — возвращает без споров. Наверное, на жратву промышляет. Но никого не обидел, не обозвал и не ударил. Когда его колотят, сдачи не дает, не защищается, не мстит, зла не помнит. Потому его как-то терпят.
