— Сама шлюха! Я видел, как ты с председателем колхоза в стогу сена голая была, — выдал бабу при всех. И та не простила…
Никитку подняли с койки среди ночи. Пинками выбросили из дома не проснувшегося. Запихнули в машину и повезли куда-то.
За эти яблоки из колхозного сада, каких малыши так и не попробовали, дали ему пятнадцать лет. И отправили на Колыму.
Пока осудили, а потом везли, гнали этапом, прошло полгода. За это время умер Сталин.
— Ну, пацанва! Скоро вас отсюда выметут! Всех под жопу наладят! — говорили зэки.
— Куда?
— Почему?
— За что? — пугались дети, переставшие верить в справедливость.
— Новая власть придет!
— И что от ней ждать?
— С народом заиграет! Это, как пить дать, верняк! Да и что за вина у вас? Смехотища! Вот мы — банки, магазины грабили. А и то по червонцу получили! На пятак меньше! Слышь, Никитка! Мать твою! Баб не стоит высвечивать! Лопух! Увидел, постремачи, когда одна останется. И завали в тот же стог. Уделай так, чтоб ходить не могла!
— Я, когда выйду, все рыло ей побью! — грозил Никитка.
— Лопух! Я о другом! Оттрахай дуру так, чтоб нараскоряку год ползала! Допер?
— Она старая! Такую только урыть! — злился Никитка.
Весь первый год в зоне он был в «шестерках» у шпаны. Их даже на Колыме собралось целых два барака. Они не брали Никитку на работу, заставляли управляться в бараках.
Вместе с двумя такими же, как сам, он вытаскивал с нар завонявшихся мертвецов. Зэки, хоть и шпана, умирали в зоне каждый день. От холода, от болезней, от побоев…
— Эй! Микита! Этих троих покуда не выволакивайте! Под них еще по пайке хлеба получим! Остальных выгребайте! Смердят несносно! — велели зэки.
Вытащить покойников, вынести «параши», принести воды, убрать и протопить в бараке — было обязанностью пацанов. Они воровали для шпаны хлеб и заварку чая на чифир, курево и теплую одежду в бараке у работяг. Когда пацанов ловили, их били не щадя. Не удивительно, что через три года из всех шестерок в зоне остался лишь Никитка. Он запросился на общие работы. Но его не хотели брать:
— Слабак покуда…
— Пупок развяжется!
— Иди на хрен, зелень! — отмахивались от Никиты бригадиры. И тогда его послали рабочим столовой.
Там, в дыму и копоти, он таскал котлы и баки, надрывался, задыхался и простывал. То воды натаскай, то вынеси остудить компот. Дров наруби, почисти картошку и лук, подмети и отдрай полы на кухне, вымой посуду и столы…
Никто ни разу не спросил, а ел ли он сам? Почему падают слезы на сухую корку хлеба? Повара никогда его не жалели. Не скупились лишь на брань. Случалось, и поколачивали, когда уставший Никитка, сбиваясь с ног, начинал падать.
— Эй, ты! Рахитик! Гнида сушеная! Давай шустри! Не то заброшу в котел вместо заправки! Сожрут тебя зэки и не помянут! Хватит раскорячиваться, твою мать! — врезалась в спину кочерга.
Он часто плакал ночами и завидовал покойникам. Их никто уже не обзывает и не бьет. Они забыты. В тот день, когда бригада работяг, сжалившись, взяла его с собой на трассу, Никита тоже плакал — считай, от радости.
Парнишка старался изо всех сил. А в перерыв подошел к костру к работягам. Едва протянул к огню руки, увидел, что горит крест. На нем его — Никиткина фамилия и инициалы отца…
— Вон там стоял. А что тебе до него?
— Отец мой! — вырвалось на стоне.
Никита упал на колени перед могилой, занесенной снегом:
— Вот мы и свиделись, отец! Прости меня непутевого! Не смог заменить тебя в доме! Не повел весною твой трактор в поле. Познал этапы и телятники. Сколько был бит и унижен ни за что! Помоги! Помолись Богу! Упроси, чтоб прибрал меня!
— Вставай, падла! Нечего сачковать! Ишь, взвыл тут! Все вкалывают! А ты чего соплями снег мажешь? Кыш, гнида, на работу! — ударил охранник мальчишку прикладом по спине.
И Никитка отскочил от могилы.
А через год, перед самым отбоем, в барак пришел оперативник. Зачитав фамилии, и средь них Никиткину, велел всем названным завтра утром явиться в спец-часть.
Их реабилитировали. Десяток взрослых мужиков и подросток уходили на волю.
В деревне по-разному отнеслись к возвращенью Никиты. Одни заискивающе заговаривали, другие — откровенно жалели, третьи — старались не замечать. Были и те, кто жалели о том, что даже с Колымы вернулся живым:
— Реабилитировали! Это что ж такое? Выходит, нынче каждому гаду дозволено воровать яблоки с колхозного сада и позорить порядочных женщин? Сгноить его стоило на Колыме! — бросила в лицо бригадир садоводов — толстозадая…
— Побойся Бога! Ить ты его туда упекла! Нешто стыда нет? Мальчонке жизнь скалечила, — осадил бабу Федот, добавив:
— Теперь тебя за жопу возьмут. Видать, власти разобрались, кто с вас виноватей!
— Ну уж нет! Либо он в деревне, либо я! — взвизгнула баба.
И Никитка понял, эта — не угомонится никогда. Вспомнилась могила отца на Колыме, едва приметный с дороги сугроб с черным, обгоревшим крестом в изголовье. Ведь даже проститься не довелось. А эта вместо того, чтоб самой прощенья просить, проклятьями осыпает. Вот и вырвалось тогда невольно крепкое слово. Не смог сдержаться:
— Ну, курва! Не сойдет тебе даром! За всякий день с тебя спрошу! Сраку мою лизать будешь рада! — и в ту же ночь, облив дом Торшихи бензином от завалинки до крыши, поджег его с четырех сторон.
Пламя факелами взвилось в небо. Изба как-то мигом разъехалась, рухнула. Никто из нее не выскочил…
В Березняках даже не гадали, отчего сгорел дом Торшихи. Сразу заподозрили Никиту. Именно его ранним утром увезли в милицию. А через месяц состоялся суд.
— Пятнадцать лет! — огласили приговор. Дали бы все двадцать пять, если б сгорела Торшиха. Но она оказалась жива. Не было ее тогда в доме, ночевала, видимо, в скирдах. А на суде кричала громче всех, расстрела требовала! Грозила в Москву обратиться с жалобой на мягкотелость суда, щадящего рецидивистов.
Тогда Никиту увезли на Сахалин. Никто не попытался узнать, что толкнуло его на поджог дома. В чем корень преступления? Кто его спровоцировал? И лишь через пять лет прокуратура области, проводя проверку законности осуждения, освободила Никиту из-под стражи.
Пять лет… Они, как пять жизней, окончательно надломили человека. Его, как малолетку, швыряли из барака в барак. Потом из зоны в зону. В Вахрушевской шахте он едва не утонул в забое, когда из-под угольного пласта хлынула морская вода и мигом заполнила все штреки, выработки. Чудом спасся, один из немногих. Потом во Взморьевской шахте и в Сине-горске попадал в завалы. Пятеро суток провел в штольне, пока не вытащили его спасатели. В Поронайских лесах валил деревья. И тоже доставалось Никите по первое число. То береза в падении задела, то лопнувший трос сшиб с ног, едва не перерубив человека пополам.
