Бугор фартовых не вылез из палатки, прикинулся спящим. Но кто-то из воров угодил, перед самым носом Шмеля миску с едой пристроил. Чтоб не похудел, не обижался.
Трофимыч оставил у палаток Саньку, чтобы ужин приготовил, а сам вместе с мужиками ушел в тайгу.
В душе он понимал, что нелегко и непросто будет ему переломить Шмеля, заставить работать. Может, и вовсе не удастся. Помощи ждать неоткуда. Вон охрана и та делает вид, что ничего не замечает. Неспроста это…
«Уж хоть бы не подрались они там с Сашкой. Тот рыжий не дает на своем горбу ездить. Ну, этого охрана не допустит», — подумал Яков. А вскоре, занятый работой, забылся до самого вечера.
Вспомнил Трофимыч о Шмеле, когда в тайге совсем стемнело. Позвал мужиков на отдых, похвалить не забыл. Те ion молчали.
У палаток горел большой костер, это издалека приметили люди. Две кудлатые тени возились у огня.
Мешки и ящики с продуктами топорщились заботливо укрытой горкой. Их привез из Трудового, как и обещал, Ефремов.
Возле костра — куча дров. Чтобы обогрелись, обсохли люди после работы, отдохнули у огня душой и телом.
Санька приготовил на ужин хлёбово из концентратов да извечную перловую кашу.
Люди ужинали молча. Трофимыч взглядом спросил, помогал ли бугор? Санька утвердительно кивнул головой.
Перемыв посуду всяк за собой, уселись сумерничать. Тепло, вид огня действовали на всех магически.
— Чего загрустил, Косой? — спросил Трофимыч одного из фартовых. Самого молодого в бригаде воров.
— На волю бы теперь, — ответил тот дрогнувшим голосом. И добавил: — Папаня у меня лесник. Весь век лес выращивает. Как над родным дрожит. Он его сажает, а я — валю. Не по уму это.
— Сколько тебе осталось? — полюбопытствовал бульдозерист.
— Тут и месяц — много. А мне еще целый год.
— Чего хвост опустил, сопли тут на уши вешаешь? Встряхнись, кент, ты же законник. Выйдешь, все будет в ажуре! Пойдем в дело. Это от безделья кровь киснет, — захохотал над Косым старый плешивый вор.
— А я эту пору не люблю. Конец марта всегда был неудачным для меня. В это время я в плен попал, — вздохнул Тарас Сидоренко из бригады Трофимыча. И, помолчав, обронил в тишину: — Потом, опять же в марте, на Колыму меня упекли. Прямо из концлагеря. На двадцать лет…
— Не хрен было сдаваться в плен, — послышалось за спиной внезапно.
Все оглянулись. В отблесках костра, заложив руки за спину, стоял Шмель.
— Это кто же сдавался? Я? Сам, своей волей? Да ты, гад, думаешь, что мелешь? Я с ребятами из окопов не вылезал, обовшивел, не жрал неделями! — сдавил кулаки Тарас.
— То-то и оно, что из окопов не вылезали. Потому и взяли тепленькими. Теперь вкалывай, раз сдыхать ссал, а воевать не умел.
Тарас вскочил. В озверевших глазах ярость вскипела. Мужика перехватили, удержали.
— Ты, подлюка, где в войну был? Разве солдат решает, как вести бой? Я не стратег, не командир. Я выполнял приказ. И не моя вина, что командовал нами тупица, такой, как ты, болван. Он должен вместо меня тут отбывать, за то, что людей не сберег, за поражение и погибших, за всякую изувеченную судьбу, собственной жизнью и шкурой! Да только он — тебе сродни. Умело слинял. До сих пор его не нашли. Попадись он мне, за всякий день мук с него спросил бы! — заходился мужик криком.
— Замолкни, гнида окопная! Таких, как ты, живьем надо давить было. Танками! Чтоб жопы в окопах не просиживали, пока нас немец в домах сжигал вместе со стариками и старухами, — поддержал своего бугра Косой.
— Командир — дурак! А твой калган из задницы вырос? Вместо мозгов дерьмо? Так чего на судьбу сетуешь, целкой прикидываешься? Все вы тут лидеры! Козлы вонючие! — подняли голос фартовые.
И не миновать бы жаркой драки, если бы не вмешалась вовремя охрана. Притихли. Пошли по палаткам, бурча угрозы друг другу, обмениваясь ругательствами.
Когда Трофимыч лег на свое место, спросил Саньку:
— Неужель заставил Шмеля помогать? Иль не понял ты меня?
— Понял. Но не я — Ефремов его заставил, пригрозил в зону вернуть, к<^ль пахать не будет бугор. Сказал, каждый день наведываться станет. И если застанет без дела — хана придет фартовому, сошлет в Анадырь, к черту на кулички. Шмель покочевряжился для виду, передо мной поломался, но дрова рубил, как ломовой. Исправно топором махается, гад.
— А что ты ему там, на деляне, сказал, когда с хлыстом подошел? — спросил бригадир.
— Сказал, что я психический и за свои действия отвечать не буду. А потому, если припутаю в тишке, из шкуры сито сделаю. Он меня послал матом, не поверил, значит. Ну я ему напомнил кое-что. Ведь прежде этой бригады я в Трудовом, в их гадючном бараке неделю жил. Немного, но памятно. Они того до гроба не забудут. Этого бугра тогда еще не привезли. Другой был. Но когда я случай напомнил, бугор вмиг слинял. Значит, не забыли и его проинформировать. Если начнет хвост поднимать, я и с ним не посчитаюсь, — пообещал Санька и добавил: — Эх, помешал мне легаш Ефремов самому бугру рога поломать. Встрял. А кто просил? Я и без него обошелся бы.
— А что ты утворил у фартовых? — спросил Тарас.
— Меня к ним на издевательства прежний мусор сунул, чтоб обломали, опетушили бы. Но я для них крепким орешком оказался. Спал всегда вполглаза. А они, что воронье, вокруг меня кружили. Поодиночке не удавалось одолеть. Решили скопом и пропустить через весь барак, сделать лидером. Я понял. И кинулся первым на бугра. В жизни такой смелости у меня не водилось. А тут от страха… Глаз ему пальцем вышиб. С ходу. Бросился ко второму. Мокрушнику, который хотел первым меня огулять. Кулаком в подбородок и все зубы в задницу вогнал ему. До единого. На меня кинулись двое, я одному руку переломал, второго едва отходили — височная кость треснула. Фартовые от меня, как от чумного. Мол, пальцем его не тронули, гада, а он вон сколько калек наломал. Открыли дверь барака и на меня, как на кота: «Брысь, блядь!» Я им в ответ — хрен, мол, вам в зубы. Так они меня просили слинять подобру. В барак к работягам. Калым за меня давали. Чтоб я ночью сдуру кого-нибудь не угрохал. На их счастье, утром меня убрали в тайгу. Я потом месяц сам себе удивлялся, откуда из меня такой зверь получился? Вот и напомнил Шмелю. Тот от меня — как ошпаренный. Видать, ему в красках тот день нарисовали, — смеялся Санька.
— Зверя в любом человеке разбудить можно. И тогда куда все доброе девается! Словно и не Божье он создание, — согласился Харитон грустно.
— Теперь у меня такое не получится. Это я знаю. Я тогда сам себе удивился, — признался Санька.
— Так этот ихний бугор так и станет на нашей шее кататься завсегда? — спросил бульдозерист.
— У меня в батальоне были фартовые. Несколько человек. Добровольцы. Смелые мужики. Хорошие волки. Но эти их законы… Они о них рассказывали иногда. Так верите, даже там, на фронте, они своего бугра имели. Моего нештатного заместителя. Правда, там он первым в атаку бросался. Зато и мародеры отменные. Своих не грабили. Но немцев, даже убитых, шмонали. Не то что карманы, из исподних вытряхивали. И не брезговали, гады, на себя натянуть. Даже не простирнув. Как есть. Сколько ругал — без пользы. Бывало, сыщут в карманах что-то стоящее, как дети, радуются, мол, не без понту бой выиграли. У них, как я понял, натура особая, кровь такая. Если вор что-то не украл, день зря прожил, — сказал Трофимыч.
