Утром, едва забрезжил рассвет, из палатки Трофимыча вылез наружу Митрич. Завтрак готовить.
Примостил над костром котел, чайник. Громко высморкавшись в кулак, откашлялся и крикнул визгливо, фальцетом:
— Эй, шпана фартовая! Отныне и навечно объявляем, что жратву себе вы станете готовить сами, не надеясь на чужого дядю!
В доказательство сказанного он бросил телогрейку на дрова, нарубленные политическими, и предложил еще громче:
— Забирайте часть своих харчей и катитесь к чертям от нас!
После этого Митрич подбросил дрова в костер, едва вода
вскипела, заложил в нее макароны. Сварив их, заправил тушенкой, заварил чай и позвал людей завтракать.
Фартовые опешили от неожиданности. Их и впрямь лишили еды. И даже на работу сучьи дети не позвали.
Шмель скрипел зубами. Политические взяли верх. И мало того, перестали считаться с фартовыми.
— Ну и хрен с ними. Мы сегодня отдохнем. Пусть они и за нас повкалывают. Кто же на голодную требуху пашет? — осклабился бугор.
— Чего развалились? А ну, живо на работу! Иль особые? — просунулось в палатку лицо охранника.
— Не жравши не пашем! — отозвались из угла палатки.
— Чего?! Бунтовать вздумали, симулировать? Я вам зараз устрою! — пообещал охранник и исчез.
Через несколько минут в палатку влетели охранники. Молча, яростно выкидывали фартовых наружу пинками, кулаками.
Там, за палаткой, скомандовали лечь. Лицом в грязный снег, на мокрые проталины.
Три часа держали их под прицелом, не давая не только перевернуться, даже пошевелиться. Караулили всякое дыхание, каждый взгляд, оброненное слово.
Митрич, готовивший обед своей бригаде, изумленно наблюдал, как старший охраны воспитывал законников.
— Бегом! — слышалась его команда, и воры мчались на сопку, потом скатывались вниз.
— Ложись! — рявкал старший.
И валились блатные в распадок через головы друг друга, телом в воду, снег, грязь.
— Встать! Бегом! — ухало эхо. И топот ног слышался далеко, в каждом уголке тайги.
— Ложи-и-сь! — ухало в лапах елей. И застывала тишина в голых ветках испуганных берез.
— Бего-ом марш!
Задыхались фартовые. На лбах, лицах, плечах и спинах пот с грязью налипли. Брюки коробом стоят.
Ноги от усталости в узлы сплетались. По спинам реки пота, в груди жар — дышать нечем. «Пить!» — хватали пересохшими губами грязную воду.
Бежать сколько можно? Да и от кого, куда? До воли далеко. Дожить бы… А от охраны не сбежишь. У нее оружие. Быстрее молнии настигнет. И тогда уж никуда бежать не надо. Появится в уголовном деле последняя запись: убит при попытке к побегу. Кто докажет обратное?
— Бегом! Пошевеливайся!
Но куда бежать, впереди — никакого просвета. Одна тайга, — глухая, злобная. Она не хаза, в которой можно спрятаться, дух перевести. В ней сейчас все на виду. Как на ладони. И честь, и бесчестье воров.
— Ложись! — впиваются в тело корни, сучки, колючая аралия и шиповник. Пеньки переламывают живот. Колени от этого лиха в кровь сбиты.
— Вста-ать! Бегом!
Ноги перестали слушаться. Упал фартовый со стоном. Не мог дальше бежать. Лучше умереть, пусть пристрелят, нет больше сил.
Приклад ружья больно ударил по спине. Мужик взвыл, но не встает. И вдруг удар страшенной силы по пяткам. Обжег до макушки. Ворюга не встал — вскочил. Глаза на лоб от боли. Дышать нечем. А ему в самое ухо:
— Бегом! Марш!
И снова зайцами через кусты, пни, коряги и завалы. Через тайгу, так похожую теперь на судьбу фартовую. В ней кое-где подснежники. Фартовые их не видели, не замечали. Такому испытанию их подвергли впервые.
Охрана вымоталась, выбилась из сил. Но виду не подала. И с чего взъярились? Ни жить, ни сдохнуть не дают. На лицах законников грязь комьями повисла. Одежда в клочья порвалась. Охранники не видят. Знай свое:
— Лечь! Бегом! Ложись! Вставай!
— За что? — вырвалось у бугра.
— Ты еще поговори мне?! Не понял, за что? — насупился старший охраны.
И снова, до самой темноты:
— Ложись! Бегом!
Из глаз искры сыпались. От усталости иль вправду ночь в тайгу пришла, когда воров пригнали к палаткам?
Болело все. Не до еды. Нет сил умыться, привести себя в порядок. Тело, как чужое, побитым псом зоет. Ноги словно ватные, голова кругом.
Где чье место? Какая разница? Скорее лечь — без команды, провалиться в сон, как в пропасть. Забыть этот день. Он был и не был. Он отнял не один год жизни. Но все же не отнял дыхание. Все ли встанут завтра утром?
Перекурить бы. Да до того ли? Все из рук падало. Глаза слипались. Спать. Смертельная усталость, ее блатные впервые познали на собственной шкуре.
А политические уже закончили ужин. Сидели у костра, сумерничали. Неспешный разговор вели.
Митрич, ближе всех усевшийся к костру, к теплу, налил кружку чая, интеллигенту Косте подал:
— Согрей душу. Испей таежное. Я в заварку чагу нарезал. Она от желудочной хвори лечит, силу дает.
— Налейте и мне, — попросил старший охраны, подсев к костру. Его тоже к теплу потянуло, к людям.
Митрич подал ему кружку, налитую доверху. И, пришурясь, по-стариковски близоруко в огонь уставился.
— Много я слышал, кто из вас за что сюда попал. А вот почему Митрич тут оказался — никак в толк не возьму. Не похож на политического. Ни грамотой, ни болтливостью не наделен, — тихо сказал старший охраны, суровый, пожилой мужчина.
— А я и сам не знаю, за что упекся сюда. Мне — единому в колхозе — дали земельный надел больше других. Да оно и верно. Три сына женатых при мне. У них одних детей почти два десятка. На полатях не помещались! А чтоб новый дом отстроить, с утра до ночи работали, как муравьи. Копейку к копейке сбирали. Старший — гончар. Чуть минута случится свободная, он за круг. И пошли из-под его рук кувшины да кружки, вазы да миски. Все пригожие, в цветах,
что девки в нарядах. Ну и продавал он свои безделицы — в городе, в своем селе. Средний — кузнец. Тоже без дела не сидел. Кому топор, лопату, тяпки. Другому — плуг. Не без копейки, разумеется. Младший — пасечник… Детвора при них сызмальства делу обучалась. Бабы холсты из льна ткали даже ночами. Ну, жили без голоду, грех жаловаться. Хочь и каждый кусок щедрей соли потом поливали. Водилась и скотина в хлеву. По душам ежели посчитать, так и немного. Но другие и того не имели. Позавидовали. Отнимать пришли. Раскулачивать. Я воспротивился. За ружье взялся. Оно с гражданки в углу ржавело. Так за него меня и сгребли. Что властям грозил убийством, обзывал пакостно. За эти матюги. Я их и не наговорил столько, сколько получил. А убивать и не собирался. Нечем было. Патронов не имелось. Одно звание от винтовки. Едино — пугалка. Но вот матерщинником меня на весь уезд ославили, — обиженно сморгнул слезу мужик.
