— Чего ж меня бугром признал?
— От того, что сам я такой же, как и ты — говно, — признался фартовый.
— Хватит базлать! Не в своей хазе растрехались, — прервал блатных заросший густой щетиной медвежатник.
— Линза! Иди к огню ближе, совсем замерз, — позвал своего фартового напарника Тарас. И заговорил, обращаясь к своим, сучьим детям: — Этот мужик, вот чудо, ночью лучше, чем днем, видит все вокруг. Того зайца, помните, позавчера он поймал ночью. Это с перепугу у него. С нервов. Еще сызмальства. Мне б его глаза, я б не к ворам, я б нашел, как зарабатывать без риску! Он же все насквозь видит.
— За то его и в «малину» сгребли, что башли нюхом чуял! Да легавых — за три версты! — похлопал Линзу по плечу плюгавый беззубый фартовый.
— А как же его накрыли тогда? — засомневался Митрич.
— Бухой был. Водяры нажрался и отключился. Мусора и замели всех подчистую, — ответил Шмель, досадливо скребанув макушку.
— На черта людям рисковать башкой на воровстве? Ведь мужики! Руки имеете! Все равно не съедите больше нашего. Желудок, как и у всех, один. И жизнь не повторится. Неужели, как все, жить не можете? — вырвалось у бригадира.
Над поляной нависло тягостное молчание. Потом заговорил рябой, которого все воры звали Мерином:
— Агитируешь, Трофимыч, не по кайфу мы тебе? А что ты в этой жизни имеешь? Хотя честно жил. Срок у тебя больше, чем у фартового любого, от тебя и люди, и собаки шарахаются из-за репутации твоей подмоченной. А о нас что ты знаешь? Ведь кто такой настоящий вор? Это ж элита общества. Он не только по фене ботает, любой светский разговор поддержит, на любую тему. Он — эрудит, психолог, он специалист во всех вопросах. Он любого — медика, товароведа, бухгалтера, строителя, водителя — за пояс затолкнет. Он — нумизмат и гравер, он ювелир и бракер. Он разбирается в каждом деле до тонкости. Он знает цену всему, любому товару. Он вытащит у тебя бумажник так, что ты и не почувствуешь. Как легкое дуновение ветерка, как солнечный луч. Ты даже не заподозришь вора в настоящем фартовом. Это интеллигент. Он знает толк во всем, в еде и одежде. Он разбирается в людях, графологии, искусстве, живописи, литературе и музыке. Он умеет вести себя в любом обществе и прекрасно знаком с этикетом. Фартовый имеет связи в обществе на таком уровне, от каких у тебя дух перехватило бы. Но никогда не кичится этим и не проболтается. Скорее умрет. Он умеет держать язык за зубами в любой ситуации. И в постели с бабой, и по бухой, и в трамбовке. Потому знает многое. Он знает истинную цену этой жизни. Он не марает руки о таких, как ты. Он не мокрит, не насилует, не ворует у соседа. Этим занимаются другие — мелочь, шпана, какие едят от стола фартовых. А кто вы? Завистливая, всегда голодная толпа, которая живет требухой. Пузо полное — молчите. Пустое — орете.
— Врешь, Мерин! Я голод знал. С детства! Весь распухал от него. Но не воровал ни у кого. Ни у соседей, ни у государства! Не замарал ни руки, ни совесть! — возмутился Трофимыч.
— Демагог. Все слова твои — красивая фальшь и не больше. Не оттого не воровал, что греха, а наказания боялся. Тюрьмы и трамбовки. Всем вам в жизни мешала трусость, а не совесть. Именно потому вы боитесь с ворами встретиться один на один. А когда вас много, расправляетесь сворой. Тогда вы сильны. Потому что совесть ваша, о которой много треплетесь, живет в ваших всегда пустых пузах. И вы болеете от того, что у другого оно — полное. Иначе почему крадут у одного, а ловят вора скопом? Зависть тому причиной, — усмехался рябой.
— Никому в своей жизни не завидовал. Тем более фартовым. Вся жизнь в бесстыдстве и тюрьме. Уж лучше сдохнуть, пустить себе пулю в лоб, чем жить, как вы, не имея семьи, детей, покоя, старости, весь век прятаться по чужим углам и бояться смотреть в глаза людям!
— Семья? Дети? Ну и что? А тебя, честнягу, они дождутся? Хоть ты и не воровал. Иль мало ваших баб флиртуют с ворами лишь потому, что вы не можете одеть их, одарить женщину деньгами, красивой безделушкой? Ведь она тоже человек! Но вы предпочитаете запрячь ее, как лошадь! Жратва, уборка, стирка, дети! Еще и работа без продыху! А ночью — постель. Без любви и нежности, без радости! Поэтому они делают от вас аборты. Потому идут к нам за малой каплей радости. Не ради похоти, нужда заставляет. Чтобы накормить и одеть ваших сопляков, напихать ваше пузо. Сколько таких баб прошло через «малины» — счету нет. Ты говоришь о покое? Но кто теперь живет спокойно? Ты не воровал, никому не мешал, а вместе с нами ходку тянешь. Доживешь ли до старости — никто не знает. И не хай чужие углы. Тебя из твоего выкинули. А жена — выпишет. Приняв более покладистого и ушлого. Но более осторожного. Который имя семьи очистит и накормит досыта ее и детей. И в глаза людям я смотрю спокойно. Потому что никогда не марался, не был домушником. Да и что взять у таких, как ты? Пару загаженных кальсон? Иль старую комбинацию твоей жены, если она ее имеет? Избавь от такой участи! Я снимаю навар не с таких, как ты. И твоей кодлы мне не ссать. Я никому жизнь не укоротил, из-за меня ни одной слезы не пролито. Я у государства беру. За то, что оно не сумело меня достойно обеспечить. Но взятое ему и возвращаю поневоле. Трачу башли. А где? Здесь же, у себя! Сам о себе забочусь!
— Ну и наглец! — не выдержал Илларион.
— Это с хрена ли? Кент верняк ботал. Не темнил. Все как на духу нарисовал, — поддакнул Шмель.
— Мы на войне кровь проливали, чтоб страну освободить от врага. А вы — немцу помогали ослабить ее!
— Ничуть! Фартовые тоже воевали. И не хуже вас. И гибли не меньше. Без навару, между прочим. Только цели разные. Мы воевали, чтоб нас освободили скорее, что и обещалось. А когда война закончилась, нас на досидку отправили. В тот же Магадан, Певек, в Воркуту, на Печору! Разве можно после этого верить фраерам? А сколько полегло наших на Орловско-Курской, за Прагу и Варшаву, за Берлин? Спросили бы у Рокоссовского, кто лучше воевал? Там, где вы облажались, посылали нас. И мы справлялись. Потому что не боялись, как вы, погибать, терять особо нечего. Знали, никто не ждет, не вспомнит. Очертя головы в атаки шли за одно лишь обещание — дать свободу после победы. Сколько вас попало в плен? Со счета собьешься! Фартовых в плену не было ни одного. Это знает каждый! Имея возможность уйти к врагу, мы не сдавались. Сколько кентов застрелились, чтоб не стать пленными, хотя у себя нас считают западло. Много ль вы знаете о нас? Вам ли судить и брезговать? Вы сдыхали, как мухи, там, где выживали мы.
— В плен попадали не по своей воле. Смертельно раненные, контуженные, попавшие в окружение. На то была война. Ошибки и гибели — неизбежны в ней. И пленные — не трусы. Они — ошибка горе-стратегов и командиров. У нас в плену немало умерло. Все негодяи? Какой же ты подлец! Солдат, если есть возможность выжить, не должен погибать. Это формула войны, ее закон. Солдат — не трус, если воевал на передовой. Он человек. И за случившееся с ним отвечает командир. Их надо судить за просчеты, а не солдат. В том, что обещали вам свободу и не дали ее, виноваты не солдаты. А солгавшие. Те, кто обещал. Нам после войны не дали не только отдыха, а даже время на лечение от ран. Нас, выживших, впрягли в работу без продыха, без компенсаций. И мы вкалывали, чтоб возродить, а вы — воровали, грабили. А мы снова восстанавливали, наживали. Хотя шкура с души и с ладоней не одна сползла. Вот и подумай, кого вы грабили, у кого отнимали, кого убивали похотью и прихотью своей! — побагровел Трофимыч.
