Да и как иначе, если ее теперь в Трудовом зауважали. Стала Дашка в бабы выбиваться. В нормальные хозяйки.
Под окном ее нынче не лебеда, а картошка растет. Сама весной посадила. Как когда-то в деревне. В столовой три ведра купила. Да лук и укроп посеяла. Семена молодые милиционеры по ее просьбе в Поронайске купили.
Теперь нет-нет, да попросят чего-нибудь. Дашка не отказывала. Укропа много выросло. И лука на всех хватало. Картоху с лета подкапывала.
Участковый нынче уж не кричал на нее. Заходя в комнату, обувь у порога оставлял. О прошлом Дашкином молчал, не попрекал. А все о жизни говорил. Мол, когда кончится твоя мука, оставайся навсегда тут. Дом, если заслужишь, дадим. Новый, с палисадом. Корову в сарай приведешь. Средь вольного люда жить станешь. Человеком. Авось и для тебя мужик сыщется.
Дарья молчала, делая вид, что не понимает, кого он имеет в виду. И поила чаем Дегтярева. Духовитым — с добавкой мяты, зверобоя, малинового листа. Участковый теперь не торопился от нее уходить. Но и не хамничал. Не лапал. На ночь не просился. Ни на что не намекал. Будто к порядочной в гости приходил, без умысла, без задних мыслей.
Дарье это нравилось. Правда, условники, приметив такое, зубоскалили. Но ей плевать на них. Зато теперь ни одна дрянь не совала к ней грязные лапы за пазуху и под подол. Опасались.
Фартовые на Дашку даже не смотрели. Не оглядывались.
Дарья только рада этому. Раньше ворюги проходу не давали. Теперь отстали. Никто в дверь не ломился, под окнами и по чердаку не шастал. Не тревожил ее сон.
Утром, когда роса еще сверкала на траве, баба с двумя кошелками исчезла в тайге.
Пройдя до поворота дороги к делянам, свернула в сторону Трофимычева заповедника и пошла глухоманью, вглядываясь под кусты, деревья.
Вон подосиновик, закинув темно-розовую шляпу, на ель загляделся. Ножка гриба — в руку толщиной. Шляпкой, как зонтом, от дождя укрыться можно. В ее деревенском леске грибы растут маленькие. А здесь — великаны.
Дашка срезала подосиновик. Хорош! Ни одного червя в ножке. Одного на хороший суп хватит. Рядом еще два. Чуть подальше — целое семейство, шляпка к шляпке. Все целехонькие, чистые, аж душа радуется такие грибы собирать. Едва в тайгу ступила, уже половину кошелки набрала. Отборных, как по заказу.
Баба обрезала ножки, чтобы больше в кошелки вместилось. Пошла дальше: от дерева к дереву, от гриба к грибу.
Серый подберезовик на вид невзрачный. Зато вкус отменный. Тоже в кошелку положила. Моховики, маслята, белые грибы, грузди! Через пару часов кошелки наполнились с верхом, отяжелели. Баба обвязала их марлей и, связав пояском, решила взять на плечо. Так и по лесу идти проще, и тяжесть меньше чувствуется. Перед обратной дорогой надумала передохнуть на поляне, где прямо посередине пенек торчал. Слов- од
но по заказу. Баба двинулась туда, разгребая ветки, лапы деревьев, согнувшись под тяжестью ноши.
Ноги гудели от усталости. Поотвыкла она от тайги, работая в селе. Выбросила за ненужностью резиновые болотные сапоги, несуразную брезентовую куртку и брюки, делавшие ее похожей на мужика.
Теперь она шла в кофте, юбке, легких резиновых сапогах, в которых ходила на работу.
Но даже в этой одежде чувствовала себя неуютно. Кофта к плечам прилипла, юбка больно натирала колени. Волосы взмокшими прядями спадали на глаза. Но до поляны совсем немного. Шагов двадцать. Баба ускорила шаг и вдруг почувствовала, как чья-то цепкая рука сдавила ее локоть.
Дашка онемела от неожиданности.
— Стой! Куда спешишь? — Баба оглянулась. Перед нею стоял Дегтярев. — Чего сюда приперлась, дура? Иль другого места не нашла грибного? А ну, беги отсюда живо! — бледнел участковый.
— Ты что, Семен, пьяный? — изумилась баба.
— Беги отсюда, кому сказал! — Он схватил бабу за шиворот.
— Я не у тебя дома! В тайгу имею право ходить! — вырывалась баба. И вдруг осеклась. Увидела в траве человека. Тот лежал на спине, раскинув руки. От пояса до головы укрыт плащом. — Кто это? — Ее подбородок затрясся от липкого страха, прокравшегося к самой гортани.
Дегтярев глянул в лицо бабе, рукой махнул:
— Теперь разнесешь на хвосте, сорока. Да что поделаешь? Нашего убили. Он Трофимыча от беды берег, чтоб дед не приметил. А его самого убили. Сегодня ночью. Поняла, кто по нашей тайге рыщет? Не ровен час, и тебя убьют. Этим бандюгам все равно, кто перед ними стоит. Иди домой! Иди отсюда. И в тайгу одна не суйся!
— С тобой, что ль, пойду? — усмехнулась Дашка.
— Из меня плохой попутчик. Грибник и того хуже. Другого поищи. Не теряй времени, — выводил он бабу с поляны, топоча на всю тайгу задубелыми от сырости сапогами.
— Трофимыч жив?
— Живой старик. Слава Богу! Его не тронули! Спал как медведь в берлоге. Ничего не слышал.
— Вы его предупредили?
— Сам понять должен. Не малое дитя. Да ты живей пошевеливайся, — торопил Дегтярев Дашку. И, выведя ее на дорогу к Трудовому, велел не открывать дверь, не узнав, кто стучит.
Баба посмеялась в душе над Дегтяревым: «Кому нужна? Фартовым — не помеха и не мамзель больше. Работягам и подавно без нужды. Всяк своими заботами живет нынче. И мне пора пришла остепениться. Старость скоро. Не до мужиков. Саму бы себя обиходить…»
Баба села на корягу у дороги. До Трудового рукой подать. Но ноги подвели вконец. Не несут. Передышку запросили, окаянные. Да и то сказать, до полудня не присела. А все этот участковый. Перепугал насмерть. Отдохнуть не дал.
Багровый лист рябины тихо упал на плечо Дарьи. Она вздрогнула. Глянула вверх.
Рябина, как счастливая мать, крепко держала в руках-ветках красные гроздья ягод.
Пора спелости, самое радостное время. В эту пору все живое преображается, полно сил и здоровья. Вон и рябина — всякая ветка, словно солнцем налитая, теплом прогрета до самого сердца. А счастье ее от любви. Вот к этому клену-красавцу. Вишь, как головами друг к дружке прижались. Про любовь шепчутся. Хоть и деревья. Листок к листку…
«Вдвоем оно, конечно, и стужа не беда, и дождь не мочит. Любовь все слезы высушит, любой мороз одолеет. С ней в зиму не страшно. И жизнь в отраду. И век не впустую. Вон сколько детей наплодили. И красивые оба. Багряные от радости. Влюбленных и судьба бережет, и лихо обходит. Ишь, какие здоровые да красивые, — любовалась завороженная баба и, отвернувшись, вздыхала. — А ведь деревья. Им повезло… Не то что мне. Бабой была, матерью не стала. Любовь была, а прошла пустоцветом. Никого не носила под сердцем, новой жизни не ждала. Никто матерью не назовет, не пожалеет. А ведь скоро старость. Она за упущенное жестоко спросит. За всякую ошибку изобьет», — выкатились слезинки из глаз и, скользнув по щекам, упали в траву.
Дашка увидела одинокую березу у дороги, что росла особняком, поодаль от других деревьев.
