Пусть прочтет. Пусть почешется. Пусть знает, что не пропадает она тут одна.
Возвращалась с почты тайгой. Узкая тропинка петляла сзади домов, прячась от улицы и чужих глаз.
Изменилось Трудовое. Вон Генка Филиппов, тоже бывший условник, решил здесь остаться. Так и работает водителем. Но уже на новехоньком лесовозе. Дом ему дали. Семью завел человек. Жену из Поронайска привез, молоденькую девчушку. Сахалинку взял. Теперь ребенка ждут.
Скоро первый трудовчанин на свет появится. И село его домом станет.
Для ребенка этого каждый житель села подарки готовит. Заранее. Чтоб ни в чем не нуждался. Чтоб радовался рождению именно в этом селе.
Даже условники-работяги, закрывшись в почти готовом к заселению доме, целый день что-то пилили, строгали, сверлили. А к вечеру вынесли готовую детскую кроватку, шкафчик и персональный стол со стульчиком.
Торжественно водрузили на крыльцо к молодым: мол, принимайте, пригодится скоро.
Дарья пеленок и распашонок целую стопу нашила. Все с мережками, в кружевах.
Своему не довелось шить. Не беременела баба. Не носила под сердцем тепла родной жизни. Не повезло. А может, Бог наказал?
Случалось, Дарья жалела о том. Бывало, плакала. Других вон мамками зовут. А ее никто вот так не окликнет. Не обрадуется и не заплачет по ней. Уйдет, как и пришла. Незаметной тенью…
Зачем жила? Для чего мучилась?
Но потом, с годами, притупилось это чувство. Раз нельзя исправить, надо смириться. И баба глушила в себе все, что дала ей природа. Она загружала себя работой до изнеможения.
Когда наступали выходные и в бане незачем было появляться и в доме не было дел, она шла к пекарям. Помогала им управиться по дому, с детьми. Учила новоселов солить и сушить грибы, ловить и разделывать рыбу, готовить икру. Варить варенье из таежных ягод, заготавливать и хранить стланиковый орех.
В дождливые дни Дашка обшивала жителей села. Платьица и юбчонки, сарафаны и кофты, штанишки и рубашонки, сшитые ее руками, любили в каждой семье.
Денег за свою работу Дарья никогда не брала. Но и с нее никто не требовал платы. За домом сгружали ей сельчане дрова и сено. Чьи-то руки заботливо укрывали стога брезентом, укладывали дрова в поленницы. Дети и взрослые помогали ей посадить и убрать с огорода урожай. Случалось, оставлял кто-то в коридоре кусок свежины или свиной окорок. Дашка и не спрашивала, кто поделился с нею.
Ни с кем не ругалась баба. Никого не осудила, не обидела. И уже давно не ходила в тайгу одна. Все с бабами, старухами и детьми. Постепенно привыкла ко всем.
Теперь даже условники изменились. Их тянуло к переселенцам. Вначале из сочувствия, любопытства. Не верилось, что можно остаться здесь по собственной воле. Уж только беда иль горе могут загнать вольного человека сюда, к черту на кулички. Но постепенно убеждались, что людям и в самом деле не по принуждению нравится Трудовое. Но чем?
— Как это чем? Да ты поглянь, благодать какая! Рыбы как каши в котле, из реки вилами ловим. И во какая! С меня ростом. Одну поймаешь, всей семьей на два дня ухой и котлетами объедаться. А грибов, а ягод — видимо-невидимо. Да тут с голоду и ленивый не сдохнет. Зимой мерзлой рябины набрал, чуть в тепло: слаще ягод. Весной — черемша. А земли, поглянь? Паши ее сколько влезет. И никто кулаком не обзовет. Зимой медведя завали, а слабак — бей куропатку, зайца. И мясо, и перо, и мех. Дров полно. Не считаны! Э-э-э, браток, да тут как сыру в масле жить можно, — отвечал отец пекаря, седой, костистый старик.
— Да мы только тут свет увидели. Глянь, сколько накупляли всего. У меня аж три новых кофты объявилось! Раньше-то одна на всех была, поддевкой. Та, что с бабкиного плеча досталась. А теперь своя у каждого. И обувка любая. На дождь и на снег. На двор и домашняя. А чего не жить тут? Земля родит. Скотина в хлеву водится. Детва довольная. Дом, слава Богу, не хуже, чем у других, теплый да просторный. У себя мы на полатях спали. А тут — на койках. Всякому своя. Как городские, культурные. И не в зипунах, в пальто оделись. Да в валенки. Про чуни да лапти забыли. Вон, поглянь, старшенький наш внучок — в школу в костюме пошел. В рубахе белой. Раньше так-то мы лишь в церковь одевались, на престольные праздники. А он, мало того, ботинки с галошами каждый день надевает. И в будни. Не то что мы у себя в деревне — одни сапоги на всех мужиков. И мне дюжину платков накупили. Да халатов цветастых, теплых. Каких я не то что не носила, не видела никогда. А все тут… На новом месте. У себя. Мы отсюда — никуда! Хоть жизнь да свет увидели, — радовалась старуха.
Мужики-переселенцы, заслышав такой вопрос, удивлялись неподдельно:
— А чё тут плохого? Вкалывать везде надо. Хоть тут, хоть на материке! Но с харчами здесь рай. А семье что надо? Тепло и сытость. Этого тут вдоволь. Чего не жить?
— Жалеют ли о своих, родных местах? Вспоминают ли? Скучают ли по ним?
— Да ничуть! Как сон с похмелья. Чего жалеть? Избу-завалюху? Ее любой ветер продувал. А в сарае не то коровы, курицы не водилось. Налоги задушили. Вот и не стали держать себе в убыток. А тут все приобрели. И держим — для себя, не на дядю. Да и чего скучать по месту, где, кроме горя, ничего не знали. Здесь хоть мужиками себя почувствовали, бабы кормильцами признали. И дети ожили. Вон какие толстенькие да веселые! Играют, смеяться учатся. Так какой дурак пожалеет, что в рай попал?
Условники теперь всерьез присматривались к переселенцам. Со своим прицелом. А может, и самим стоит подумать? Уехать никогда не поздно. Попробуй воротись сюда. Возьмут ли?
И работяги все реже говорили об отъезде домой. А тут еще и Дашка. Ну ладно, она баба, но даже Генка
Филиппов не захотел уезжать. Здесь — стался. И ничего, доволен, не жалеет.
Остаться в Трудовом… Но ведь это — навсегда застрять в прошлом и умереть в поднадзорных. Об этом прошлом всегда будут напоминать бараки, участковый и отметка в документах.
Но разве в другом месте, пусть и в своей далекой деревеньке, забудешь о том? О годах заключения напомнят при первом случае сельчане, соседи, семья. И это куда как труднее будет пережить. Не убежишь и от собственной памяти. Повзрослели дети, состарилась жена. В одиночестве, в беде. Сколько морщин и болячек прибавилось. Сколько трудного пережито. Без него. Он лишь добавил горя. О том словами не говорят. Взгляд бывает убийственнее. Чужой, леденящий душу. Отвыкли за годы. Заново стоит ли привыкать?
В сытости, на новом месте, горе быстрее забывается. В Трудовом он не первый будет, кто заживет тут своей семьей. Вон Дашка, всего-то баба, а получает здесь больше, чем любой мужик на материке.
Не дура. В свою деревню не хочет ехать. Знает, там кисло придется. А тут павой живет. Чем же их бабы хуже? Пусть тоже оживут, забудутся средь своих.
Но сорвешь ли с обжитого, дорогого? Приедут ли?
И самим решиться нелегко. Ведь там дом. Ну и здесь — не хуже.
И пошли на материк письма. С робкими намеками, первыми пробными предложениями. Если дорог и нужен — приедут, решатся. А если нет, пока имеется время на раздумье. Каждому.
