Хорошая, заботливая мать. Вот только-то и угостила Дашку, пожалела по-своему, по-бабьи. Утешила.
Говорят, что рябина от переживаний за семена, что созревают лишь к морозам — позже, чем у других, багровеет листвой. Броде бабы, родившей позднего ребенка. А успеет ли вырастить, поставить на ноги? У баб от страха голова белеет. А у рябины седина свой цвет имеет. Потому как не головой, сердцем болеет за всякую ягоду. В каждой — ее радость и молодость.
— И ты одинешенька осталась под старость? Не к кому голову приклонить. Не с кем заботой, сомнениями поделиться. Никто не согреет. И тебе, бедолаге, надо быть сильной, чтоб выстоять. А ведь нам, бабам, зачем сильными быть? Кто придумал для нас это наказание? К чему сила? Разве бабам она нужна? Ведь и так век наш короток. Лишь одну весну цветем, а дальше — до стари маемся. И все терпим. Стужи, горе, одиночество. Разве мало? Да еще детей надо вырастить. У меня их нет. А и то неохота сдыхать собакой опозоренной. Потому как просмотрела я свою весну. Прозевала. И не увидела, как цвет мой сединой стал. Уж лучше б убили. Но меня, одну… Тогда и жалеть было бы не о чем. А теперь всякая грязь надо мной изгаляется. Тебе то неведомо. И слава Богу, что нет в тебе человечьего понимания, что не в нашей своре живешь. Иначе не ягоды, сердце измочалили б… А все потому, что трудно, милая, нам, бабам, сильными средь скотов быть. Да, впрочем, тебе это и без меня известно. А за угощение спасибо, — положила Дашка в рот мерзлую ягоду, так похожую на каплю крови. И, ссутулившись, поплелась по дороге к селу.
Вскоре ее нагнал лесовоз. Шофер, узнав бабу, остановил машину, посигналил Дашке, не услышавшей мотора. И вскоре ссадил ее у барака, где жил бугор.
Василий, по кличке Тесть, не работал ни одного дня в своей жизни. Он был фартовым. И никогда не нарушал воровского закона.
Здесь, в Трудовом, он был негласным хозяином всех условников. Они слушались его слепо. Больше начальства. Боялись пуще смерти. Его слово было законом для всех.
О приходе Дашки Тестю доложил худой старый сявка. И угодливо распахнул перед бабой дверь барака, сказав, изогнувшись коромыслом:
— Прошу, мамзель…
Дашка перехватила скользкий взгляд мужика. Ровно в секунду всю ее облапал. Но ни словом, ни движением не обидел, раз сам бугор соизволил выслушать ее.
Тесть сидел у стола, когда Дашка вошла в комнату.
— Здравствуйте, — тихо пролепетала баба, внезапно оробев и в секунду забыв, зачем пришла сюда.
— Здравствуй, Дарья! — громыхнуло от стола. И громадный человек, закрыв собою два окна и весь свет в комнате, встал навстречу бабе.
Дашка лишь слышала о нем. Но никогда не доводилось встречаться вплотную, а тем более разговаривать.
Условники рассказывали о Тесте шепотом. О нем ходили легенды. Говорили, что Василий отбывал сроки во всех лагерях Севера. Побегов на его счету больше, чем судимостей. «О его силе, коварстве, неуемной злобе и мстительности рассказов хватало по всему Северу», — вспомнились слова Тихона о Тесте.
Дашка смотрела на него снизу вверх, вобрав голову в плечи.
Серые глаза Тестя смотрели на бабу изучающе.
— Чего остолбенела, проходи, присаживайся. Говори, с чем пришла.
И Дашка вспомнила. Она рассказала Тестю все. О Тихоне, о своих запоях. О том, как позволяла за угощение тискать себя. О смерти сожителя. И о сегодняшнем: как ее, словно тряпку, выкинули из машины.
Бугор слушал молча. Когда баба выплеснула свои обиды, спросил:
— За что сюда влипла?
Дашка и здесь все начистоту выложила, сознавшись, что давно ей жить неохота. Не похоти ради, а из страха за родителей изломанной оказалась судьба.
Василий достал из-под стола поллитровку.
— Выпить хочешь? — предложил бабе.
— Нет. Я свое выпила. Теперь до смерти опохмельем болеть стану. Мужика по пьяной лавке просмотрела. Зарок себе дала ни капли в рот не брать. Перебрала свое…
— Воля твоя. А оно и верно. Не дело тебе хмельным баловаться. Да еще в неволе. Держись, если сумеешь. Ну а с обидчиками твоими я сам разберусь. Только отныне поводов не давай к себе приставать. Иначе зашибут где-нибудь насмерть, как бешеную суку. Слыхал я о тебе. Не приведись схлестнулась бы с кем, живя с Тихоном… Это стало бы твоей последней песней. Вот ты пришла за защитой, а разве за своим хвостом греха не видишь?
— Знаю, — опустила голову баба.
— Не вводи больше в грех мужиков. Я ведь не тебя от них, а их от тебя оберегу. Чтоб никто, как Тихон, не стал с тобой жмуром. Пусть всяк на волю выйдет, чтоб не ломала ты судьбы мужичьи. И без тебя в жизни горького хватает. Баба должна судьбой одного мужика стать, а не бутылкой, из какой любой желающий глотнуть может. Усекла, о чем я ботаю?
— Поняла! Как не усечь того, что верно. Но не такая уж я пропащая. Горлом, то верно, слаба. Но сукой не была, — оправдывалась баба.
— Известно мне все. И то, как по приезде в Трудовое не стала ты блядью участкового мусора. Знаю, что приставал он к тебе, что обещал. Не замаралась. Западло сочла легавого. Потому тут сидишь и я с тобой трехаю. Иначе б… Даже пидер из условников в твою сторону не поссал бы. Да и дожила ль бы ты до дня нынешнего — тоже вопрос, — усмехнулся Тесть по-нехорошему.
Уловила баба эту насмешку, и холодно стало на душе. Домой захотелось.
Напоследок решилась узнать, проставят ли ей нынешний день на деляне прогульным?
— Не дрейфи. Все в ажуре будет, — пообещал Тесть. И спросил: — Ты мне о следователе расскажи, что он так долго у тебя засиделся?
Дарья поняла, что бугор знает многое. Была наслышана, как наказывает он за туфту. Помнила, что и следователь, и участковый не велели ей распространяться об их визите на деляне. А про бугра не говорили. И баба рассказала все.
Тесть слушал, отвернувшись к окну, и не пропускал ни одного слова. Не выказал ничем своего отношения к
услышанному. И казалось, думал о чем-то своем, далеком от Дарьиного рассказа.
— Значит, не сам откинулся. Выходит, помогли? — повернулся он к Дашке посеревшим лицом. И, нервно вытащив папиросу из пачки, закурил торопливо. — А ну-ка, бабочка, выложи мне как на духу, была ль дверь каморы твоей в тот день подперта чем-нибудь?
— По-моему, нет. Но точно не помню, не видела. Но вроде что-то ударило по валенку. Не больно. Потому, верно, значения не придала.
— Утром у двери ни обо что не споткнулась?
— Нет.
— Под окнами никто не шастал?
— Спала я, — созналась баба.
— А когда легавый со следователем нарисовались, никто не впирался в хату пьяным?
— Нет, — уверенно ответила баба.
— На чердаке иль под окном не шлялись?
— Не слыхала.
— Исподнее на Тихоне в порядке было?
