Утром, едва пришла Дарья, в баню условники-работяги гурьбой ввалились. К Тимке подсели:
— Слыхал, что вчера у фартовых было? Передрались они в бараке. Поножовщина была.
' — Ну, сволочи! Зверюги отпетые! Если никого рядом, друг друга гробят. Не могут жить без крови. И ничто их не остановит.
— Да это все бугор ихний! Он затравку дал. Говорят, науськивал он своих на кого-то, а они его до ветру послали, — хохотали мужики.
— Все у них нормально обошлось? — поинтересовался Тимофей.
— Кой черт! Мусора пятерых увели. С ними — бугра. Дово- нялись козлы.
— Слышали, что ожмурили кого-то фартовые. Из своих.
— Небось общак не поделили? — поинтересовался кто-то.
— Нет, слово бугра не выполнил…
Тимка вздрогнул.
Слово бугра? Кого же, кроме него, хотел размазать? Остальные ему — кенты. Поперек глотки лишь Тимка. Давно бугор на него ерепенился.
Тимка делал вид, что не замечает. Хотя видел все. И чувствовал. Время прошло. Но бугор свой кайф поймал. Вывел Тимку из закона. Но кто же такой нашелся, что приказ бугра не выполнил? Кому он, фраер, дороже жизни стал? Вроде таких в бараке не было. Но кто-то ж не согласился размазать, попер против бугра! На это одной смелости маловато. Тут и сила, и авторитет нужны. А главное — ненависть к бугру.
Легавые обещали, что фартовых больше не будут привозить в Трудовое. В Вахрушев их будут отправлять. А сюда — работяг. И все. Чтоб спокойно жили люди в селе. Тимоха впервые в жизни задумался, стоит ли после трудового возвращаться в «малину»: «А что я в ней не видел? Весь навар отдай пахану. Себе — ни хрена. Все — в общак. Дыши, как кенты. Не лучше, не хуже. Чуть что — трамбовка. В ходку пошел — «малина» забыла. Даже курева не подкинут. И в ходке всякая падла наезжает ни за что. Каких кен- тов, случалось, на перо брали! А спроси теперь — за что? Хрен кто вспомнит. Из куража, по бухой. Да ну их в жопу! Сам кантоваться буду. Не сдохну. Уж файнее на сухой корке, да с целыми зубами. Что спер, то мое. Никакая паскуда не отнимет. А теперь и вовсе понт выпал. С закона выперли. Придут звать, пошлю до ветра. Чтоб не клеились. Вот только долю свою из общака взять надо. Вырвать, вытребовать, отнять».
И вечером, едва за Дарьей закрылась дверь, Тимка ушел из бани. К фартовым.
В бараке было тихо. Как в селе ночью.
«Спят, что ли? Иль ожмурились все до единого?» — мелькнула мысль. И крикнул у дверей:
— Эй, фартовые, кто дышит, нарисуйся!
— Какого тебе надо? — выставилась со шконки голова нового бугра.
— За своим прихилял. Отдайте мою долю из общака! Ты мне не мама родная, дарить тебе свое не стану. Выкладывай, коль честный вор! — потребовал Тимоха.
Со шконок фартовые свесились. С интересом в каждое слово вслушивались. Ждали, чем кончится дело.
— Кенты! Тут мелкий фраер нарисовался. У нас, у фартовых, общак обжопить хочет. Про свой положняк, падла, ботает!
— Выбей зенки ему, бугор! Чтоб не дергался. Дышать оставили, на том пусть заткнется! Общак кентам принадлежит, а не всякому говну! — вопил с верхней шконки стопорило.
— Чего?! — налились кровью глаза Тимохи. Он еще ночью подсчитал свою долю, распределил ее. Он уже не раз сглотнул слюНу, предвкушая, сколько склянок водяры можно выжрать за свою долю, как прибарахлиться, скольких клевых баб помять в постелях, горячих, потных. А тут бугор хочет лишить его кровного положняка! Разом. Пустить на свою глотку. Такому не бывать!
Тимоха сорвал с себя телогрейку. Лицо, кулаки жаром вспыхнули.
— Гони долю! — рыкнул в самое мурло бугра. Тот со шконки спрыгнул. Двинул Тимку кулаком в челюсть. Кочегар пошатнулся. Но тут же сапогом въехал в дых.
Бугор открыл рот, глаза на лоб полезли. Тимоха кулаком поддел его в висок, потом добавил в челюсть. Не давая опомниться, всадил сапогом в пах. Свалившегося поднял, как тряпку, в рожу ненавистную, рыхлую воткнулся головой
и грохнул об стенку, обмякшего. Но не успел перевести дух, сам повалился рядом с бугром.
Кто-то из фартовых погладил по кентелю лавкой. Перед глазами закрутились хохочущие рожи. Услышал сквозь звон:
— Ожмури его в параше!
Тимофея будто током прошибло. Вскочил. Лицо серое. Сплошная злоба с кулаками. Кого, где и за что бил, не разбирался.
Подвернувшемуся сявке так поддал в глаз, что тот навсегда остался в циклопах.
Тимка не чувствовал боли ответных ударов. Весь в крови, в синяках, он дрался остервенело. Вбивал под шконки и в стены тех, с кем недавно кентовался. Он выбивал зубы, ломал ребра, топтал ногами фартовых — за свое.
Приметив, что бугор пытается встать, прихватил за горло:
— Отдай башли, падла! Не то замокрю!
Бугор несогласно мотнул головой. Тимка въехал ему сапогом по ребрам. Но кто-то шустрый сбил кочегара с ног. И фартовые, налетев кучей, измордовали Тимоху до мокроты и выкинули из барака.
Увидев его утром, Дарья насмерть перепугалась. Тимоха еле передвигался по котельной.
— За что тебя так уделали? Сюда приходили?
Тимка отрицательно мотнул головой.
— Встретили? Вызвали из бани? Неужели сам к ним пошел? Зачем? Ведь убить могли! — всплеснула руками.
Тимке даже говорить было больно. До вечера еле дотянул. И Дарья, заглянув в котельную после работы, увела его по потемкам в дом.
Там разула, раздела. И, заварив чистотел, обмыла ссадины, ушибы. На шишки и синяки толченный с солью лук приложила. Ноги, руки растирала заячьим жиром. До утра отпаивала лимонником, аралией.
К утру Тимка заметно повеселел. Сам вставать научился. И хотя рот открыть еще не мог, глазами улыбался. Уж очень понравилось ему в Дашкином доме. Чистом, красивом, сытом, пропахшем душистыми травами.
— Ты спи. Сегодня у нас выходной. Сил набирайся.
Постирала баба Тимкино белье, потом зашила, выгладила.
Тимка молча наблюдал за нею: заботливы и неспешны руки
ее, спокойно лицо. Эта баба кому-то подарком стала бы. А вот одна прозябает столько лет!
Дашка поймала на себе его сочувственный взгляд. Вздохнула.
— Так-то, Тимоха. Жизнь уже на закат. А я все за свои молодые грехи мучаюсь. Все не отмолю никак. И хотя жизнь, считай, прошла, никто не любил меня. Словно клеймо проклятия иль проказа на мне. А все потому, что в прежние годы не умом жила. Теперь-то уж ладно. Опоздала я. Не будет семьи… Хотя иной раз обидно бывает. За то, что ничего воротить нельзя. Вот и ты… Куда годы тратишь? На что живешь? Без радости, без семьи, как кобелюка. А старость придет, за всякий день спросит. Вот только вернуть, как и я, ничего не сможешь. Поздно будет. А развалина не только другим, себе не нужна, — опустила баба голову, вздохнула. В уголках губ морщины обозначились. Следы раздумий, сожалений, утрат. — Пришибут тебя где-нибудь под забором ворюги поганые. И никто не сумеет ни помочь, ни спасти. Закопают, как собаку бездомную.
