— Как? Ты что, зенки в сраке держишь?
Фартовый не обиделся. И, прильнув к Тимкиному уху, пообещал:
— Тебе к нему хилять не надо. Кайфуй здесь. Но мы его к тебе вытащим. Вякнем, что ты его зовешь. Дело, мол, имеется к нему.
— Не придет…
— Пришкандыбает, старый пень. Твое дело обработать, уговорить его.
— Не поверит он мне, — не соглашался Тимофей.
— Прикинься, кент. Мокроты поддай. У деда душонка старая, на слезу клевая. Мол, пригрей мужиков — внакладе не останешься. Мы, чтоб в Вахрушев не загреметь, к черту на рога согласны.
— Не возьмет, — подумав, ответил Тимоха.
— Тебя взял. А мы, что, падлы? — начал злиться фартовый. И добавил: — Уломаешь хрыча, навар будет.
— Какой? — оживился Тимка.
— Стольник…
— Иди ты с таким наваром, — отвернулся мужик,
— Лады, полкуска.
— Мало, — бросил Тимка.
— Кусок…
— Два куска, — потребовал твердо.
— Загнул, кент!
— Тогда отваливай! Сам уламывай деда. Иль слабо?
Фартовый задумался на минуту: «Что делать? Хотели фартовые обратиться к деду без Тимки. Но наслышаны были о крутом нраве старика. Может прогнать. Не станет слушать. И тогда…» — и сказал:
— Твоя взяла. Но больше нет. Не уломаешь, дрыгнуться не успеешь…
— Э-э-э, нет! Так не хочу. Я за свое беру. А как получится — не знаю. Кенты гарантий не дают. Отваливай…
Фартовый глянул на Тимку зло.
— Навар получишь, когда уломаешь.
— Не-е-ет. Выкладывай наличность теперь. А нет — и пасть не раскрою, — пользовался случаем Тимоха.
Получив деньги, спрятал под одеяло. Фартовый ушел. Тимка теперь задумался, как, с чего начнет он разговор с Щштыки- ным, если фартовым повезет уговорить, вытащить старика в Трудовое, в больницу.
«А и не придет, башли не верну. Мой общак зажилили? Зачем они просрали общак? Не отдам! Мое! — спрятал мужик деньги в наволочку. И улыбался довольный: — Что ни говори, в кармане потеплело. Четыре куска — не два. На них первое время дышать можно. А там что-то засветит», — подумал мужик, представив себе, как фартовые станут уговаривать, уламывать деда навестить своего напарника.
Старик, конечно, упрется. Может, и наотрез откажется. Обзовет Тимоху какой-нибудь рысьей трандой и укажет ворам на дверь зимовья. Не захочет слышать о напарнике.
«Скорее всего так и будет», — подумал мужик. И сам себя поймал на мысли, что в больнице не раз вспоминал он тайгу и зимовье, старого охотника, ночи и дни, прожитые на заимке.
Мало выпадало там светлых минут. Но почему всякий день застрял в памяти занозой? Почему его тянет туда, в этот адский холод, глухомань, где человеку не только жить, дышать страшно?
Крикни, и целый снежный сугроб свалится с мохнатой еловой лапы. Прямо на голову. За шиворот, за пазуху набьется. Словно играет в снежки. Без промаха.
Сколько раз за такие игры ругался мужик последними словами. До паскудного промокал. А тайга новое придумывала, как озорной ребенок, неутомимый на выдумки.
Случалось, Тимка в сумерках в зимовье возвращался, а сбоку старая береза неожиданно вскрикивала от холода человечьим голосом! Мужик с непривычки сжимался. Оглядывался в ужасе. Вокруг никого. Шел дальше чертыхаясь. А перед ним пихта, как ожмуренная, подрезанная, — хлоп мордой в снег и не дышит. Сгнила. Не выдержала холода. Накрылась сразу.
Тимка ее так отматерит, что горностаи с перепугу с участка рады сбежать. А мужик до самого зимовья вздрагивал да икал. Оно и понятно. Окажись на пяток шагов ближе, размазала бы, как вонючего хорька, и разом в сугроб вбила б. Сыщи потом.
— Чтоб тебя зайцы обосрали, гнилуха треклятая, — оглядывался потом фартовый до самого зимовья.
Сколько раз там, в тайге, подсчитывал месяцы, оставшиеся до конца сезона. А теперь хоть глазом бы глянуть на те тропинки.
«Верно, не пустуют мои капканы и петли. С них дед свой навар снимает. Мне уж не отдаст. Всяк для себя дышит. Уж если и взял мое — Бог с ним», — попытался Тимка перевернуться на другой бок, но застонал от боли.
Уснуть бы… Но сон не шел.
Старая няня, поправив одеяло, рассказала фартовому о сельских новостях. Тимка слушал и не слышал. Понемногу задремал. И вдруг знакомое имя донеслось:
— Дарья о тебе надысь справлялась. Обещала навестить. Все спрашивала про тебя.
Тимоха улыбался: значит, помнила его баба!
Он ждал утра. Вечером Дарья вряд ли навестит. Устанет после работы. Одной в бане легко ли управляться? После суматошного дня дотащить бы ноги до дома. А утром, перед работой, может заглянуть на пяток минут.
Почему раньше не пришла? Ведь были выходные. Но кто ей Тимка? Видно, не болит бабье сердце. Не дорог он ей, не нужен.
«Вот и прихиляет позже всех. Не поспешит. Чтобы чего не подумал, не возомнил. А может, и вовсе не нарисуется. Пообещала… Ну и что с того? Кто я ей? Кочегар бывший. Таких в Трудовом полно. На всякого не наберешься тепла. Верно, забыла, как звать. Да и что я оставил на память в ее сердце? Ничего. Значит, ждать некого. И не только она сплюнет, услышав обо мне. Тот же Притыкин, — ёрзнул Тимка на койке. — Дед от зверя спас, от смерти. Дышать оставил. Ведь промажь он или рань медведя, тот на старика попер бы. А кто деда выручил бы? Не успел бы карабин перезарядить, как в жмура медведь обратил бы. О том старик знал. И все ж решился. На это фартовые не рискнули б. Никто. А дядя Коля о себе забыл. О нем, Тимохе, думал. Не зря следом пошел! Испугался за напарника. Не доверился тайге. Тимка дороже оказался. Эх-х, дядя Коля! А я тебе лишь горя добавил. Про мех выговорил. Обозвал всяко. Из звериных лап вырвал ты меня. А я вместо спасибо облажал грязно. Да сдохни я там на заимке, ни мех, ни деньги не понадобились бы. Каково было тебе вместо благодарности услышать злое? Теперь уж не простишь, не придешь ко мне никогда. И зря фартовые на тебя надеются. Не все забывается, не все простить можно».
Закрыл Тимофей глаза. И в памяти, как наяву, встало зимовье.
Занесенное снегом до трубы, оно походило на пузатьш сугроб с маленьким желтым глазом-оконцем, с охрипшей дверью, залепленной снегом. Словно дом лешего в тайге! Одинокий, забытый всеми…
И все ж нашел его фартовый. Поздней ночью отыскал заимку. Не будь он человеком тертым, не сыскал бы охотничьего зимовья, замерз бы в тайге.
Да и так поблудил по сугробам и завалам до ночи. Мороз уже всю фартовую душу сковал. И тряслась она, будто на разборке в чужой «малине» оказался. Под пером. И ни вступиться, ни защититься невозможно. Вымотала тайга.
А потому, завидев светящееся оконце, кинулся со всех ног, будто не человечье жилье, а навар без охраны надыбал.
