Молчал бугор. Слушал законников. А носом, как назло, все чуяли.
«Тимоха, падла, зайца варит. Фартит фраеру. Его жопу паутиной не затянет. А вот законникам как дальше канать? Одной рыси на всех маловато. Да и то, говорит же Тимка, что уважающие себя мужики рысей не жрут. А почему? Ведь зверь. А раз так — харчиться им даже нужно».
Вот и варится рысь в ведре. Уже часа два кипит. Вонь от нее на всю тайгу. Но когда есть охота, запах — не помеха. Не всем фартит зайчатину жрать. Ее дух даже рысью вонь перебил. Хорошо, что кенты не чуют. Иначе с ума сойдут. Никакой «закон — тайга» не удержит их. Сбегут к фраеру, забыв свое звание. У голодного брюха память слабая…
Тимофей снял шкуру с третьего зайца. Выпотрошил, разрезал, обтер снегом и заложил в ведро. Запах зайчатины разносился далеко в морозном воздухе. Тимка собрал заячьи потроха и, пока они не замерли, нацепил приманкой в капканы. Рядом с шалашом. Знал, заячий дух всех лис из гайги притянет. Может, и повезет Поймается рыжая. Ее мясо самому не есть, зато соболь на него позарится, да и норка не обойдет.
Доволен Тимоха новой заимкой. Голодом не морит. За ночь в силки три зайца поймал. Самому все не осилить. Но кенты пусть сами придут. Нечего со своим добром набиваться.
— Тюк! — звенькнул капкан неподалеку, и мужик услышал злое шипение. Кто-то поймался…
Тимка заторопился глянуть, кто там бьется за кустом аралии. И приметил росомаху.
— Тебя тут недостает, сукина дочь! — выступил холодный пот на лбу. И, помня рассказы Притыкина о росомахе, закричал визгливо:
— Кенты! Фартовые! Живей! Бей мокрушницу!
Голос бригадира первым Бугай услышал. Рванулся напрямик через сугроб. Увидев оскалившуюся рычащую росомаху, вернулся за топором, позвал законников. Те срубили сучья подлиннее да поувесистее и кодлой накинулись на зверя.
Тимка стоял чуть поодаль. Рык зверя, крик фартовых, мат, шипение росомахи, рев законников. Казалось, это длилось очень долго. Но вот зверь взвизгнул жалобно. На рык уже не было сил. Просил пощады. Но люди уже чувствовали запах крови. Ее вид дразнил. Кодла всегда добивала слабого. Он нигде и никому не был нужен. Люди… О, как орали они, как скакали вокруг втоптанной в снег росомахи! Клочья ее шерсти разлетелись далеко вокруг. Они висели на кустах и сугробах. Снег вперемешку с кровью. Вся шкура росомахи изодрана в клочья. Кишки выдавлены.
— Зачем же так? — укорил Тимка самого себя за ненужную гибель зверя.
— Покажь! Кого еще замокрить? — подошли фартовые.
— Без понта такое. Больше не позову. Разорвали. А зачем? За нее со всех тайга спросит, — погрустнел Тимофей.
— Сам сфаловал. А теперь попрекаешь? — не поняли мужики.
Тимка в эту ночь долго рассказывал им, чем отличается охота
от разборки.
На сытые животы, набитые зайчатиной, фартовые не спорили. Слушали Тимофея. Иногда спрашивали, какой зверь какую приманку предпочитает. Где прячется, как лучше ставить капкан. Чем он отличается от петли и силков. Какой зверь в тайге самый опасный.
Бригадир терпеливо рассказывал. И фартовые решили завтра с утра пойти в тайгу с бригадиром.
Когда-то надо начинать промысел. Ведь до конца сезона всего два месяца осталось. И если охотоведы, приехав на заимку, узнают, что законники не взяли пушняка, сообщат о том участковому. Тот не заставит повторять, не промедлит. Его никто не уговорит.
Фартовые в ту ночь смирились с тем, что нынче у них, как никогда, два бугра в кодле появились. Обоих надо слушаться, обоих уважать. А как они меж собой поладят, это забота самих бугров.
Тимка, накормив законников, убрал возле шалаша. Кости заячьи в костер кинул. Когда угли нагрели в шалаше воздух, повесил над ними носки на просушку. Хотел уже забраться в спальный мешок, но за шалашом услышал голос бугра, топтавшегося снаружи в нерешительности:
— Дрыхнешь?
— Хиляй сюда, — позвал коротко.
Бугор всунул голову, влез в шалаш. Нащупав Тимку, отодвинулся в другую сторону. Сел, сгорбившись.
— Трехай, чего возник? — предложил Тимофей.
— Все сразу не обоссышь. А и ты меня понять должен. Сегодня. Без того не сдвинемся.
— Трехай, — предложил Тимка.
— Ты хоть задавись тут, но усеки, я на пахоту хрен забил. Я наш «закон — тайга» в зоне держал. И здесь…
— Какая пахота? Ты охоту пахотой лаешь? — изумился Тимка.
— А что это, по-твоему, — балдеж, выпивон?
— Это все равно, что на дело идешь. Капканы на пушняк, как наколки с утра на вечер, — кого тряхнуть надо, метишь. А потом, как дань с фраеров, — хиляй и снимай. Только на воле тому сто шухеров возникнут. А тут — никого. Одна тайга. И ты — бугор, без пера и пушки берешь с нее свой положняк, навар. Коль такое пахотой облаять, то что ты петришь в делах? Это ж пушняк! Я на нем по куску в месяц заколотил на дедовой заимке! Его собирать — кайф! У меня и нынче руки трясутся, когда соболя иль норку из петли достаю. То тебе не дохлую кассу на почте трясти иль старушечьи сумки выдирать. Не хочешь дела, сиди здесь, стереги пушняк, какой мы брать будем. Но усидишь ли? — усмехнулся Тимка.
— А на кой сдавать пушняк? — прищурился бугор и продолжил: — Я и сам могу толкнуть его на материк. Не зря ж у меня кликуха Филин. Петрю, значит.
— Не сдашь, тебя в зону толкнут. Усек? Думаешь, без понта тебя и кентов сюда заткнули? — перебил Тимка.
— Заначку сделаю. Чтоб часть — себе…
— Замучаешься. Мусора сюда наведываться будут. Обшмонают! И тогда — амба! Вы ж — условники!
— В шалаше не спрячу. В тайге места хватит. Ее не обшмонать, — усмехнулся бугор и спросил: — А ты нычку держишь?
— Нет. Не получилось.
— Кто встрял?
— Непруха. Вначале, как и ты, хотел все себе сграбастать и на материк. Да самого медведь сгреб. Едва одыбался. Теперь уж не помышляю про навар.
— В сознательные заделался? — хохотнул Филин.
— Мне до них невпротык. Это точна. А вот греха бояться стал…
— Ты о чем? — не понял бугор.
— Знаешь, ведь я в тайгу вором нарисовался. Сам по себе. Никто меня не звал, не ждал. Завалился к деду. И приклеился. И все б ладно, если б не медведь. Может, и сдох бы в дураках. Да только не его, не зверя я тогда испугался. А смерти… Жить захотелось. Дышать. И к Богу обратился всем своим поганым нутром. Слова сказать не успел. Подумал. А Бог и услышал. Даже меня. Не дал сдохнуть. Из медвежьих лап вырвал… Не враз я допер. Нынче знаю, что шатун тот меня стремачил. За разбой, за то, что с тайги хотел я свой навар снять. Вот так бы и остался под корягой. В тайге не пофартишь, Филин. Она — не человечий дом. Когда я на катушки свои снова встал, все обдумал. Вспомнил. Как и для чего дышать остался. Больше зарекся в тайгу вором рисоваться. Знаю, спросит. И уж не поверит, не спустит.
