Приемщики, увидев милиционеров, злорадно косились на условников. Небрежно поковырявшись в ящиках, сделали отметку о сортности. Вначале взвешивали каждый ящик, но приметили — милиция не обращает внимания, и несколько ящиков корюшки миновали взвешивание.
Когда машина загрузилась доверху и приемщик влезал в кабину, водителя остановил старший лейтенант.
Указав Тимофею на кузов, велел ехать в рыбокомбинат вместе с ним и приемщиками.
Филин нервничал. Машина задерживалась. Корюшкой были забиты обе лодки. Она лежала горой на брезенте. А Тимохи все не было.
Вернулся он уже под вечер. На машине, доверху забитой пустыми ящиками. Приемщики опасливо оглядывались на условников, быстро затаривали рыбу.
— Слушай, Филин, всякий улов ты будешь сдавать на рыбокомбинат сам. Так я договорился. А эти, — кивнул он на приемщиков, — теперь просто грузчики, в помощь нам. И не больше этого, — сказал Тимоха.
Но через три дня ночью к условникам нагрянули городские ханыги. Десятка полтора обозленных бездомных пьянчуг.
Они кинулись на законников с кулаками, обливая бранью, угрозами. С арматурой, с ремнями, они не скрывали, зачем объявились.
— Вытряхивайтесь, хмыри, покуда хребты не перешибли! Отваливайте в свое Трудовое, дармоеды! Не то вломим всем по самые яйца! — орали пьяные глотки.
Фартовые не заставили себя уговаривать. Схватили багры и весла. И зашелся берег воплями. То ли ребра и головы, то ли весла, ломаясь, трещали.
До глубокой ночи теснили законники бичей. Неизвестно, чем бы все это кончилось, не заметь свалку пограничный катер. Он и вызвал наряд милиции…
Лишь под утро уснули фартовые. Все вместе, вповалку. Только Филин Караулил их сон.
А утром пришла машина из Трудового. Ее до краев загрузили отборной рыбой. Тимка с Филином передали по мешку вяленой корюШки в дома, где их помнили.
Ведь сегодня даже бугру письмишко пришло. Коротенькое. С лапушкой Зинки, очерченной карандашом.
«Мы часто говорим о вас. Вы такой добрый и заботливый. Мы никогда в своей жизни не знали, не встречали человека лучшего, чем вы. Зинка плачет, хочет к вам. Теперь и я поверила, что дети в людях не ошибаются. Мы очень ждем вас. Мария».
«Ну уж верняк бедолаги, коль меня таким файным признали. А что вы знаете… Я вовсе не такой. В горе сказку себе придумали, чтоб легче выжить. Да только не на тот банк ставку сделали», — вздохнул бугор.
— А моя завтра приехать обещается. Выходной у нее, — тихо поделился Тимофей.
— Скучает. Выходит, не совсем уж пропащие? — улыбнулся Филин своему письму.
Он положил его в карман рубашки, чтоб не обронить, не намочить. Беречь надо такое. Ведь вот ни разу в жизни никто эдак по-доброму не называл. Даже в горле запекло. А что особого сделал он семье? Рыбы послал? Велика ценность. И говорить смешно.
Когда на следующий день приехала Дарья, Филин узнал, что Мария понемногу поправляется. На работу вышла. Зинка в садик ходит. Но Филина помнит и ждет.
Условники; увидев Дарью, повеселели. Рожи умыли. Впервые за все время не сами себе, баба еду приготовила. Да какую! За уши не оттянуть! Вот бы всегда так! Но где там? Кто согласится с ними здесь жить?
Когда Дарья уехала, мужики заскучали, никто к плите не хотел подходить. Надоело самим… И все чаще невольно вглядывались, вслушивались в голоса сезонниц, приходивших купаться на реку по вечерам.
В палатке бугров, так ее назвали условники, появились свои удобства.
Нашел Филин после прилива громадную ракушку. Принес ее. Одна разлапистая половина пошла на пепельницу. Вторая в мыльницу превратилась.
Глянул Тимка и не остался в долгу. Вырезал из плывуна вешалку. Прибил у входа в палатку. Филин приметил и приволок два китовых позвонка. Обломал, обтесал, отчистил их. Вместо табуреток предложил. Бригадир принес в палатку пару охапок сухой морской капусты. Спать стало теплее, мягче. Филин нашел стеклянный шар от наплавов, оторвавшийся от сетей. Сделал из него жировик. Тимоха сплел из морской капусты циновку и наглухо загораживал теперь вход в палатку. Когда к Тимофею приезжала Дарья, бугор уходил из палатки. Спал под лодкой, не сетуя на холод и неудобства.
Вечерами, когда работа была закончена, а ужин съеден, условники сидели у костра. Вспоминали прошлое. Иные, покурив, тихо исчезали в темноте. Туда, откуда слышались протяжные, как стон, песни сезонниц.
Возвращались под утро. Измятые, невыспавшиеся, они валились с ног. Не хватало сил раздеться, смыть с лица следы губной помады. От мужиков несло дешевым одеколоном. Они научились бриться, причесываться и умываться каждый день.
Теперь по вечерам, едва тьма опускалась на реку, из ночи их вызывали женские голоса:
— Костя! Костенька! — и Кот, виновато оглянувшись на кентов, выкатывался из палатки.
— Сашок! Санька! — и Полудурок выскакивал в ночь.
— Катька! Олька! Нинка! Валька! — звали мужики своих новых подружек.
И только Тимофей и Филин никого не искали в ночи. Не звали и не оглядывались на голоса.
Только приметил однажды Филин, как поубавилось в лодке кеты, оставшейся от последнего улова, за которой не приехала машина. И вспомнился, совсем некстати, спор в бараке о куске медвежатины для Зинки. Тогда ему не дали. А здесь — взяли, не спросив.
Смолчал. Но запомнил. Сейчас кого сыщешь? Все по кустам расползлись. Решил подождать до утра. И устроил разгон. Да такой, что тошно стало. Все припомнил. И Зинку, и то, как до сего дня, не касаясь общих уловов, он вместе с Тимкой ловит рыбу. Не забираясь в общак…
Законники сидели, головы опустив. И только Цыбуля не выдержал:
— Не жмись, бугор. Не говноедствуй! Эту рыбу ты не спихнешь и за гроши! За ночь она форшманется. А так хоть в дело пошла. Чего ты старое вспоминаешь? Иль зависть душит? Так выкатись из палатки потемну. И тебе баба обломится. Их тут больше, чем говна в параше.
— Чего? Это ты о своей так лопочи! Говно! Сам ты — падла! Не моги баб говнять! — подвалил Баржа, пыхтя и суча кулаками под носом.
— Кончай! Из-за баб — кипеж?! Я вам, паскуды! В яйцах жир завели! — вскочил бугор. И мужики враз стихли. -
Не тебе меня учить, как бабу надыбать и где. Надо будет, приспичит, сыщу в минуту. Только знай, кент, сезонницы — бабы-шустрые. Не просто за заработком сюда, а и за мужиками нарисовались. Там у них на этот счет невпротык. Мужиков мало. Схомутает и не очухаешься. Умыкнет в деревню — на печке пердеть. И от своей жопы ни на шаг не пустит, — предупредил бугор.
— Так то бабы! А ему — девка обломилась. Целка. Всамделишная. Она и лизаться покуда неученая. Ну и везучий гад, Цыбуля! — позавидовал Скоморох.
— Целка?! На хрена она тебе?! Еще раз в ходку захотел? Зажми яйца в кулак и ни шагу от палатки! Ладно бы баба! С нее и спрос! А эта тебе на что?
