А ведь и верно! Ни к чему весь разговор тебе! И мы здесь не за тем. Пришли сказать, что знаем твое доброе. И нет вины за нами, — опустил голову Шнырь, приметив Зинку и мальчишек, ожидавших, когда их дом покинут чужие люди.
Все в этой жизни переменчиво! Вчера мы были одними, сегодня — иными, но в чем-то не меняемся и остаемся прежними. Жизнь еще не кончилась. И если вдруг тебе станет тяжко, знай, что я у тебя есть, — сказал Шнырь Катьке. Та едва кивнула головой.
Бомжи шли, не спеша, направляясь в центр города. Там, в пивном баре, пристроившись у занятой барной стойки, глянет бездомный в глаза тех, кто пришел сюда утолить жажду, выпить по паре кружек холодного пива, разлить на троих бутылку водки. Бомж смотрит им в глаза пронзитепьно, просяще, без слов. Ему не слишком дорога жизнь, куда как нужнее воля. Сегодня они ее получили вновь. Как хочется обмыть. Кажется, поняли мужики. Протягивают недопитое. И на том спасибо. Ох и хорошее пиво! Холодное как нары в следственном изоляторе, горькое как жизнь… Залить бы им обиду, чтоб не скулила выброшенным на улицу щенком. Но как погасить боль, которая всегда живет в сердце и неотлучна от человека ни на секунду.
Шнырю повезло больше других. Ему не просто пиво оставили, а и плеснули в него водку. Почти стакан. Кто-то забыл на стойке воблу. Пьет Шнырь, хмелеет, а может память одолела. И катит по впалой щеке одинокая слеза. Вот застряла в морщине, снова выкатилась хрустальной каплей, замерла в щетине на бороде и упала прямо в кружку. Шнырь и не приметил. На душе потеплело. Как редко такое случается.
Когда-то и он приходил вот в этот пивбар совсем иным. Смотрел на алкашей с непониманием. Особо не терпел и презирал пьющих баб. Его мутило от их приставаний и назойливости. Он никогда не думал, что окажется вскоре среди них. И пусть без слов, молча, будет клянчить глоток…
Случалось, вот как сегодня, оставляли. Бывало, выплескивали в лицо остатки с матом… Кому какое дело, почему он докатился до такого? Не устоял, вот и наплевали еще… В самую душу. Как и тогда некому было поддержать, а подтолкнуть в пропасть всегда хватало желающих. Пьет бомж… Горькое горькими запивает. Не по пьянке. Но чужая боль не болит. Оттого никто не спросит, не оглянется и не поможет…
Вместо имени — унизительная кличка. Свое родное забываться стало. Скажи о таком ранее — не поверил бы. Не только по имени, с отчеством называли. Иначе никто и не посмел бы обратиться. Теперь кто узнает в нем Ивана Васильевича? Да и лучше, что не узнают. От знакомых лицо прячет. Совестно. Потому что не все потеряно.
Вот допьет последние несколько глотков и пойдет вместе с бомжами куда-нибудь. Может, к себе на свалку. Там из всякого хлама соорудили и ему бомжи хижину, назвали ее бунгало. Из досок и ящиков, картона и рубероида стоит она, раскорячась. Что-то среднее между большой конурой и шалашом. В полный рост не войдешь, только согнувшись пополам или ползком. Тепло не держит, зато снег внутрь не попадает. Дожди, конечно, достают. Об уюте и комфорте тут не вспоминают. Спят прямо на земле. На старых тряпках, в опилках, даже обычный песок — подарок. Старая «буржуйка», украденная с чьей-то дачи, дает немного тепла. На ней прокопченный чайник, такие же сковородки и кастрюли. От запахов готовящейся еды даже бродячие псы с визгом и воем убегают прочь. А бомжи хоть бы что, все переварят и съедят, даже падальным воронам на удивление.
Конечно, не враз привыкли к такому. Нужна была адаптация. Она была самой болезненной. Поначалу никому не верилось, что жизнь «сыграла оверкиль».
Иван Васильевич оглядывает зал пивбара помутневшими глазами. Вон Чита пристроился к троим мужикам. Может, бывшие знакомые? А может, вешает лапшу на уши? Вон как тарахтит без остановки. Вымогает выпивон и жратву. На халяву трепаться не станет. Ему, видать, повезло. Полная кружка пива в руке и тарелка с раками. Пожалели или расщедрились? Чите хватит и ста граммов водки, чтоб свалиться под стойку. А там до вечера, пока уборщица не выгребет шваброй. Сам по себе, своими ногами, ни за что не уйдет, только вытаскивают, выбрасывают. Иногда выбивают бомжей отсюда.
«Значит, его ждать не стоит. К ночи сам приползет, когда протрезвеет», * ищет взглядом Финача. Тот уже пристроился в углу, возле него три недопитых бутылки, обгрызанные селедочные хвосты и потроха Смакует мужик. Всю рожу отделал, зато блаженные слюни текут по бороде. Не часто так везет. «Лучше ему не мешать теперь. Пусть тешит душу», — думает Шнырь и тихо уходит из бара.
«Скорее к себе — в хижину! Только бы добраться, доползти», — не без труда переставляет переставшие слушаться ноги.
Сколько он шел? Да разве имеет значение время? Для попавших на улицу оно остановилось.
Вот и хижина! Пусть хреновая, но своя! Отсюда никто не выгонит. Не решаются сунуться к бомжам ни милиция, ни горожане. А потому опасаться некого. Если и завалится, то только свой, перепутав свою конуру с чужой по пьянке. Но это не страшно. Можно оставить, пока проспится, можно вытащить и отволочь в его жилье. Редко такое случается.
Шнырь влезает в свою лачугу. Холодно. Печка совсем остыла, негде согреться. И нет сип, чтобы самому затопить. Руки не слушаются. Иван Васильевич с головой зарывается в кучу тряпья. Так можно быстрее согреться, а уж потом затопить буржуйку. Сколько дней она не протапливалась? Ведь в милиции были бомжи. Хижина заждалась хозяев и продрогла насквозь.
Иван Васильевич лежит, подогнув колени, свернувшись калачиком. Вот и теплее стало как в мышиной норе. Не видно неба, зато жив.
Когда же это все случилось? Впервые попав на свалку, он дольше всех привыкал к положению бомжа.
Он не любил ворошить память, но она будоражила его даже во сне.
Падение, как и у всех, началось со взлета. В юридической консультации ему завидовали коллеги. Еще бы! У него было очень много клиентов. Всяких. Неплохо платили, грех обижаться. За год сумел собрать не только на трехкомнатную квартиру, но даже отремонтировал и обставил ее. Потом и дачу, и машину заимел. Сына устроил в экономический институт, дочь — в педагогический. Жена даже дома ходила в импортном. На обновы для нее не скупился. Больше двадцати лет в нужде жили. Все стерпела. Вот и решил побаловать, дал ей волюшку. Она и рада: свою портниху заимела поначалу, потом парикмахера. Завела знакомства в высшем обществе. И незаметно стала меняться.
Иван Васильевич тогда упустил, не сразу приметил, что у жены появились свои друзья, свои праздники. Она ничего не говорила ему о них. Не делилась как прежде заботами. Он даже радовался, что она сама справляется со многими проблемами.
Что? Сын не сдал сессию? Сама улажу. Дочка хочет поехать в круиз? Пускай резвится! Это не твои заботы! Не надо ущемлять ребенка! — отвечала уверенно.
Он часто бывал в разъездах. Работал до глубокой ночи, не вникая в жизнь семьи, лишь снабжал ее деньгами. А зарабатывал помногу.
Как-то изумился, увидев, что жена, даже не задумываясь, купила дорогие французские духи. На ее туалетном столике появилась изысканная косметика бижутерия.
