В сельпо было полно народу. Сегодня в магазин даже свежий хлеб привезли, городские конфеты и печенье.
Деревенский люд пришел не столько купить, сколько поглазеть на всякие диковины, какие привезли кооператоры.
Пиво, водки, коньяки, ликеры, вина — свои и зарубежные — выстроились на прилавке, примагничивая взгляды мужиков.
Сыры, колбасы, ветчина, рулеты, импортные сосиски и куры, от них даже витрина вспотела.
— Батюшки! А это кто? — тыкала старуха пальцем в ананас.
— Гля! Какая юбка! На дитенка! А как дорога?
— Не на ребенка! Это юбка молодежная! Для девушек! — горланил усатый кооператор.
— Чево? Так ей полжопы не прикрыть!
— А зачем прятать прелести?
— А енто что за конфеты в коробке?
— То не конфеты, презервативы! — ухмылялся в лицо старухе, так и не понявшей, что же это за товар.
Фроська пробилась к прилавку, раздвинув сельчан в стороны. Купив кагора, хлеба, на выходе лицом к лицу столкнулась с Семкой. И, выдавив его из магазина на крыльцо, спросила насупясь:
— Когда обещанное сполнишь?
— Что? Какое обещанье?
— Какое на крыльце давал?
— Я там связанный лежал. В таком положении что хочешь наобещает любой. А я тебе ничего не должен! Никакого урона не причинил никому. И отстань от меня.
У Фроськи в глазах потемнело. Если бы не покупки, поймала б мужика за загривок, проучила бы его. Но он не стал ждать, когда баба опомнится и тут же шмыгнул за угол, заторопился по улице без оглядки.
Фроська пошла домой, чертыхаясь, костеря свою доверчивость и мужиков на чем свет стоит. Хотела выругать бабку за то, что сбила с толку. Но едва вошла, увидела старуху на коленях перед иконой, та молилась Христу за нее, Фроську. И прикусила язык. Когда же та встала с колен, рассказала ей о встрече в сельпо.
— Бог с ними, Ефросиньюшка! Прощай и тебе простится Господом! Не поминай лихом людское зло. Не умножай его. Со светлой душой отпусти обиду с сердца. И не попрекай своим добром. Не жалей о сделанном. Оно для детей. Они — ангелы Божьи. В одной деревне живем. Все вместе стоим перед Пасхой. Соблюдай заповеди и законы Божьи, чтоб свою душу спасти. Всех и каждого Господь видит. Он — судья и милостивец! Один на всех.
— Им можно все! Они никого и ничего не боятся! Душегубы! Почему их не видит Бог? — возмутилась баба.
— Погоди! Не гневайся! Всяк на виду! Не торопи наказанье и кару на их головы. Моли Бога, чтобы простил всех…
Фроська всегда любила свою бабку. Всегда и во всем советовалась с нею. Давно хотела рассказать, как жила в Москве и все не решалась, боялась, стыдилась бабки. Оттого вечерами, когда старуха садилась к самовару, старалась опередить ее вопросы о городе, сама расспрашивала бабку о давнем прошлом, пережитом и дорогом.
Но в этот вечер, подсев поближе к лампе, бабка успела спросить:
— А скажи-ка, Ефросиньюшка, где ты в городе пристроилась, кем работала?
Баба чаем поперхнулась. Пряник поперек горла встал.
— Что ответить? — думала лихорадочно.
Врать она не умела с детства. Сказать правду бабке не решалась.
А старуха ждала, глядя в глаза внучке. Сухонькая, маленькая, седая, совсем ослабшая. Но от ее вопроса и взгляда бросало в дрожь громадную Фроську.
— Ты чего молчишь? Аль язык сглотнула? Пошто не сказываешь?
— Зачем тебе про то знать? Живу, как все! Куда было деться? Хоть в петлю лезь!
— Какая петля тебя сдюжит? Что за лихо приключилось? — встревожилась бабка.
— Обокрали меня в тот день на базаре! Сама не знаю, как зазевалась! Без копейки осталась в чужом городе! — начала Фроська, заплакав от воспоминаний. — Побоялась воротиться с пустыми руками к тебе. Совестно стало. Хоть живьем на погост беги!
— Во! Дуреха моя! Да разве в деньгах счастье? Их нажить можно! Не издохли б с голоду! Ить главное в здравии! Когда его нет, ништо не в радость. Вот ты — здорова, оттого и счастье мое!
— Нет, бабуль! Не счастье, горе твое! Вот кто я теперь! — всхлипывала Фроська, размазав громадным кулаком слезы по лицу.
— Это пошто? Какое горе?
— Привелось мне гулящей стать. Чтоб хоть как-то воротить украденное и домой уехать.
Бабка рот открыла, не верилось в услышанное. Кто б чужой сказал, каталкой огладила, тут же сама Фроська созналась. А о себе кто соврет?
— Ты с мужиками путаешься? За деньги? — ухватилась старуха за стол.
— А что? Даром лучше? На что я все это купила? Без денег кто даст? Только сдохнуть! — рассказала о доме Тоньки, о бабах, Серафиме и Егоре, об азербайджанцах с Рижского рынка и о рэкетирах.
Бабка слушала, смеясь и плача, ругая и хваля, жалея сироту, какая по неразумению попала в город, как в омут, и он засосал ее в свою трясину.
— Сказываешь, нынче это не срамно? А в наше время за такое кнутами, камнями побивали, сгоняли с дома, из деревни. Отрекались от таких и семья, и весь люд! Всем миром заразу ту выковыривали из деревень. Нынче, получается, в уваженьи разврат стал?
— Ни одна работа не оплачивается нынче! По многу месяцев не дают получки и пенсии! И только мы не живем без денег. Все за наличные!
— А те, кто платит, где берут?
— Торгуют! Во всяком случае, мои клиенты платят чистыми деньгами! Это доподлинно знаю!
— Грешно живешь, Фроська!
— А сдохнуть лучше было б?
— Все растеряла! Ан взамен ничего не сыскала! Не то жаль, что бабой сделалась! А то, что не видать тебе семьи, а мне — детей твоих! Кому нужна гулящая? А я так хотела на твою детву глянуть! Жила той сказкой. Ан ныне нет ее у меня. Стало быть, и не нужна вовсе! Ни к чему мне жизнь. Ты в ней уже без меня сама обойдешься!
— подошла к лежанке и долго молчала, не разговаривала, не отвечала на вопросы Фроськи…
— Бабуль, зачем терзаешь? — встала перед лежанкой горестным стогом. И тут же на ее спину опустилась каталка.
— Слава Богу! Простила! — просияла Фроська. И полезла к бабке на печь, поговорить, послушать старую, как когда-то в детстве…
— Не от нужды нонче люд мается, от безбожья, от неверия, от грехов своих, — говорила старуха Фроське. — То давно было. Затужила я, когда твоя маманя испозорилась и в петлю полезла от срама. Я жизнь возненавидела. Ну кому она сдалась с дитем? В деревне девок пруд пруди. А ей куда деваться? Но и жаль. Своя! Горемычная! И вот так-то встала я перед иконой на колени, молилась весь день. А под вечер, как нынче с тобой, на лежанку легли вдвоем и уснули. Одолел меня сон. И вижу, что забрела я в какое-то место, где никогда не бывала. Вокруг горы высокие, а я сама не пойму, где оказалась. Навроде песок под ногами, кустишки мелкие, колючие. Едва огляделась, вижу свет столбом стоит. Я переполохалась, приметила, что этот столб ко мне двигается. Упала на землю со страха, поняла, что перед Господом нахожусь. Голову поднять жутко и начала молиться. Тут слышу голос, повелевший встать. Я поднялась. Вижу лестница. Пороги. От самой земли вверх идут. И мне приказывают подняться по тем ступеням. Я стала подниматься. Порогов пять одолела, да вдруг приметила, что лестница эта, по какой иду, ни на чем не держится. Нет у ней опоры. И стало страшно подниматься выше, а что, как упаду? Ведь расшибусь! Только подумала, впрямь упала на песок. И слышу голос: "Такова вера твоя!" Не могла я спать дольше. Тут же всполошилась. И поняла: Господь велел мне подняться вверх по ступеням. А я усомнилась в силе его. За то и поплатилась. Так оно завсегда было! Считаем, что от нас судьба зависит, мы ее, как коня в узде, держим. Ан нет. Все от Бога! Наши лишь грехи! От них страдаем. Взбудила я маманьку твою, повелела родить дитя. И она послушалась. Ох, и натерпелись мы с ней пересудов, пока она на сносях ходила. А как ты народилась, все умолкли. Говорить стало не об чем. Сама показала, кто отец! Не беда, что родила! Горе было б, если вздумали б сгубить тебя! И вишь, Бог увидел! Мамка взамуж вышла. А и ты взросла! Когда к Господу человек сердце поворотит, помощь получит. Я после того сна со сту
