— Я тебе, как поправишься, хороших мужиков пришлю. С войны вернулись.
— Дайте ему хоть оклематься-то. Ведь на ноги встать не по силам. А вы о работе. Нешто болыпе- то никого не сыскали?
— Цыть, мать! — рассердился Макарыч.
Марья, едва сдерживая слезы, вышла из избы.
— Як тебе, Макарыч, с обновками. Директор твой, Евгений Иванович, передать велел. Глянь, вся амуниция и на зиму, и на лето. А вот нож. Сталь уральская, лучшей марки, именной. От него — лично с надписью. И рюкзак. В него полтайги упрятать можно. Для ружья кольцо есть. Все предусмотрено.
— Ишь, помнит, — улыбался лесник, разглядывая нож, пробуя лезвие.
— Доброе всегда помнится.
— Не скажи, — враз нахмурился Макарыч.
Председатель внимательно посмотрел на Макарыча. Тот отвел глаза.
— Як тебе завтра приеду.
— Твое дело.
— Поправляйся. А то я совсем извел тебя работой.
— Побалоболь ишо. Не про твою честь все ето. Абы не лютая година да не нужда, таво ба не было.
— Прости, Макарыч, не то сказал.
— Господь с тобой. Язык-то человеков завсегда их ворогом был.
Председатель смутился, покраснел, а вскоре пошел к мужикам на речку.
Тем временем Колька истопил баню. Пришел за Макарычем. Лесник долго, со вкусом парился. Полок трещал от жара. А сверху только и слышалось:
— Колька, подай парку ишо!
— А скажи, отец, пригодилась баня. Сколько лет ей уже? Помнишь, мы ее за три дня поставили.
— Как жа, помню.
— До ночи на ней мучились.
— На срубе чуть пупки не порвали.
— Крышу-то помнишь? Я не удержался…
— Спужалси я. Думал, нутро ты отшиб. Слава Богу, обошлось.
— Знаешь почему?
— Не.
— Я каблуки у ботинок оторвал тогда. Вот и соскользнул.
— На што спортил обувку-то?
— Так мне ходить в тайгу было удобней. Шаги тихие. Вот и отодрал.
— Ох и бестия!
— Отец, а почему ты к Авдотье не заехал узнать про деда-то?
— Ну ее. Непутная баба. Ума нет. Едино што злобой да криком жила. Все поджидала: сын должен был воротитца с хронту. Так ужо егозила тута. Тянула в обрат. Кажну чарку отговаривала. Мозгов в ей мене, чем в Шельми. Чую, без ей Акимыч помер. На могилу нам с тобой съездить надобно. Тебе — прощенье испросить у деда. Иначе счастья не ставить. Мине тож помянуть старова надоть.
— Давай съездим.
— Полегчаит и тронимси. — Макарыч, кряхтя, слез с полка. Пошел за квасом, на Жака наткнулся: — Тож парисси?
Пес лениво приподнял голову. Одним глазом посмотрел на Макарыча и улегся поудобней.
— Гля-ко, гонор имеит, змей!
Переступив собаку, лесник ступил к порогу. Его шатало, но он крепился.
К вечеру Колька натер его едким настоем. Макарыч всю ночь потел. А утром встал, как ни в чем не бывало, хотел к мужикам сходить. Но Марья сказала, что всех их вчера, пока он мылся в бане, председатель в село увез. Называл по-нехорошему.
Лесник пошел к реке, глянуть, в чем же дело. Но, так ничего не поняв, присел перекурить. Он дышал жадно. Каждый глоток воздуха смаковал. А вокруг оживала тайга. К ней снова вернулась молодость. Березки подставляли свои рожицы ласкам ветра. Трепетали полуголые. Листья на них маленькие. Что рубашки короткие. Лесник усмехнулся, сравнивая эту одежку со своей жизнью непутевой. Задумался. И вдруг заслышал свист. На ели, озираясь по сторонам, сидела белка. Терла лапками мордочку, словно умывалась. Беличье платье в рыжих пятнах. Зверек терся о ветку. Зимнюю шубу снимал.
— Хорохоришься, шельмовка, тепло чуишь, засмеялся лесник.
Но вот зверек насторожился. Легкой стрелой метнулся на соседнюю пихту. Там ее дружок поджидал, высвистывал.
«Любитись, бисиняты, покуда леты невеликии. Любовь в вас, што и жисть куцая. Любитесь вволю. Радостев немного вам отпущено. Не упущайте их. Пусть хочь вам в старости память утехой будит», — подумал лесник.
Вспомнилось ему давнишнее. В сопках, куда он пошел за кореньями, заметил, как все ящерицы, жуки, черви и даже зеленые змеи-медянки изо всех щелей и нор повылезли. Лежали тихо, не шевелясь. И было их так много, что Макарыч диву давался. Что их всех наружу вынесло? А через несколько часов понял. Началось землетрясение. Видно, заранее почуяв его, все живое, что в земле водилось, жизнь свою спасая, на свет выползло. Переждало. А когда утихло, снова все исчезло, попряталось. Словно их и не было.
«Все жисть любят. Не кажен могет по разуму провесть. Но и непутной дорожат. Доведись лихо неохотно помирают. Не желаючи. Уж на што черви безглазаи, душа с требухой в единой кишке упрятана, сказывают, ровно серца в их нет. И ума ни на понюшку, а тож помирать не хотят. От ворогов в землю-матку прячутца. Штоб не сыскал их там нихто».
Тихо лопотала березка своей соседке рябине. Видно, о нарядах толковала. А может, свои девичьи дела обсуждали! Голова к голове склонили: не хотят, чтоб другие их секреты знали и по всему свету разнесли.
А вот пню уже давно умирать пора. А он, гниляк, весь в зеленой повители, — что жених вырядился! Кудерки завил, брусничными кустами лысину прикрыл. Будто старости своей усовестился. Завесился мохом и глядится в нем мужиком.
— Дурак! Ить по осени от твоих тряпок и завязок ничё не останетца. Нетто пристало те, ежели но совести, личину свою, ровно бабе всякой, пакостью скрывать? — рассердился Макарыч. — Пихни тибе и званье в прах, а туды жа…
Из-за деревьев, это лесник приметил давно, за ним наблюдали два сгорающих от любопытства глаза. Острая мордочка застыла в ожидании. Нос едва втягивал воздух. Но енот не шевелился. Ему давно надо в нору попасть. Но как быть, если она почти у ног Макарыча? Зверек знал — лесник не тронет его. Да и к чему он человеку? Шерсть клочьями висит. Не то что зимой — все лисы завидовали. Нынче в такой одежке лишь зверье пугать. На весенние свадьбы в такой не покажешься. А свадьбы скоро. Надо успеть к ним сменить кафтан. Для того натаскал в нору всяких веток. Подолгу о них терся. До боли в боках, спине. А тут надо же! Непредвиденная помеха. Зверек боялся другого: не заняли бы нору в его отсутствие. Ведь сколько старался! Вход травой и ветками закидывал, чтоб неприметным был. А теперь жди, переживай. И чего здесь человеку понадобилось? Сидит, да так долго…
Макарыч, заслышав сердитое сопение енота, встал. Отошел подальше.
— Беги, каналья! Ишь, терпежу в ем не стало. Фардыбачит. Недовольствуит.
Зверек мигом в нору юркнул. Оттуда послышался писк, ругань выселяемого бурундука. Вскоре рыжий вылетел оттуда, волоча за собой прокушенную лапу. Из норы на него щелкала острая морда енота. Но, отбежав, бурундук сел на задние лапы и, повернувшись спиной к еноту, сделал непристойное. Зная, что за это может быть, тут же на березку вскарабкался. Поджав под себя больную ногу, выжидал, когда енот перестанет его караулить и убежит в нору. Но и с дерева бурундук корчил нахальную рожу, освистывал енота, поворачивался к нему спиной.
