— Дед, а мой папка скоро придет?
— Не знаю, сердешнай.
— Вот и мамка не знает.
— Верно, скоро.
— Отвези меня к нему.
— На што?
— Надо так. Я к нему хочу.
— Погоди, подрасти маленько. Небось, мамки дома ты тожа нужон.
— Не-е-ет. Сказывает, ртов много, как прокормлю? И сиротами называет. А что это такое — не говорит.
— Сироты?
— Ну да.
Макарыч засмеялся. Не нашелся враз. Мальчишка ждал. Он ни за что не поверил бы в гибель отца. Да и как сказать ему такое? Язык не поворачивался.
— Ну что это? — спросил пацан.
— Ето те, в каво отцы на хронти.
— Врешь ты, дед, — не поверил мальчишка и, не сказав больше ничего, убежал от Макарыча.
Леснику долго тот мальчишка виделся. Хотел узнать, чей он. Да таких по селу много.
В зимовье лесник к весне порядок навел. Сына поджидал. Марья ночами над вязаньем корпела. Зойке материал на кофту взяла. Может, невесткой будет. К приезду заранее готовилась. А пришли они неожиданно. В самую ночь.
Зойка, правда, отговаривалась. Еле упросил ее Колька поехать вместе. Но, согласившись, не медлила. Радовалась предстоящей встрече не меньше Кольки.
Макарыч сразу шаги заслышал. Сна как не бывало.
— Встать человек пять, остальные сидите! — пошутил Колька, осветив избу фонарем.
— Задуй ты енту холеру, — щурился Макарыч, ища свечу.
Зойка подошла сзади, закрыла ему глаза руками.
— Угадай, кто? — потребовала она, едва сдерживая смех.
Макарыч, изловчившись, за ногу ее из-за спины вытащил.
— Ну, коза, покажись, какая ты у нас стала? Марья от радости то смеялась, то плакала.
— Колюшка, приехал, сынок. Не забыл! Макарыч с Колькой оценивающе осмотрели друг друга. Рассмеялись. Обнялись. И лесник, пряча набрякшие глаза, шмыгал носом.
— Ну, как вы здесь? — спросил Колька.
— Мы што, тибе все ждали.
— С Зоей, — вставила Марья.
— Сколь жа нонча те в науке быть осталося?
— Еще зиму.
— Скореича б.
— Так я дома все равно не буду. Все время в тайге. Там каникулы не дадут.
Макарыч будто поперхнулся Колькиным ответом. Сказал обидчиво:
— Попривык, поди, к чужим людям? От дому навовси отбилси. Н авроди и изведывать не станишь.
— Не обижайся, отец. Может, ни на день не разлучимся.
Марья уже обрядила Зойку в теплые носки, кофту. Оглядывала девчонку, попутно расспрашивала о жизни в техникуме. Макарыч с Колькой говорили о своем.
— Акимыч был здеся. Тибе поглянуть хотел. Рубаху я твою ему в память дал. Просил.
Колька молча слушал.
— Наведал ба ты старова. Ить тяжко смотреть на ево. Изболелси весь. С тибе жа не убудить.
Парень прикусил губу, уставился в угол.
— Злитца всяк могеть. То и зверю дано. А вот понять и простить, на то не каждай способнай. Ты- то хочь сумей. Свому простить не грех. Чужому не стоит.
— Какой он мне свой?
— Отца твово, хочь и непутнаво, на свет произвел.
— Хм, это и медведь сумеет. Дурное дело не хитрое.
— Старость почитать надоть.
— Смотря чью.
— Акимычеву.
— Не за что!
— Цыть! Лягушонок! Не об старике те эдакое говорить. Грамотнай шибко. Проживи с ево поначалу.
— Что цыкаешь? Не кошка я. Душа у меня не лежит к старику. Вспомнил, когда вырос. Раньше где был?
— Так ты от всево отрекесси?
— Не от тебя. Акимыча не упоминай.
— За свое старик давно поплатилси.
— Мне эта расплата чуть жизни не стоила. Вспомни. Так ты меня и к Потапову пошлешь мириться.
— Типун на язык, паршивец! За эдакое тибе высечь не грех. Я ни ворог тибе!
— Зачем ругаетесь? Сколько не виделись, а по-хорошему не можете столковаться, — подошла Марья.
— Погоди, мать!
— Зачем ты Колю силуешь?
— Не твово ума забота!
— Охолонь, отец. По-божески разумей. Колюшка наш. Ить што подумает?
— Не лезь, — отстранил лесник жену.
Марья отошла к растерявшейся Зойке, заплакала.
— Зачем ее обидел? Чужого пожалел, свою огорчил. Когда ты таким успел стать?
— Дед пешком дотопал. В ево леты путь не ближнай до нас. Думаитца мине, в злобе и про нас с Марьей эдакое забалаболишь. Мине ить такое заведома чуища.
— Не равняй.
— Наведаишь аль нет?
— Не знаю. Там видно будет. Нам завтра в тайгу с утра.
— Батюшки! — охнула Марья.
Сконфуженно кашлянул Макарыч.
Не так хотелось парню поговорить с приемным отцом своим. Думал, по душам получится. По-мужичьи. Тут же свара затеялась. Хорошо хоть про письмо не вспомнил. Иначе не такой скандал закатил бы. Колька достал пачку папирос. Решил закурить открыто.
— Дай-ко и мине, — потянулся Макарыч и, сделав затяжку, сморщился: — Табак трухлявай. Скусу в ем нет.
— Коля, зачем ты себя губишь? Брось, — из угла попросила Марья.
— По бабьему разумению мужик ни курить, ни пить не должон. А уж о соседке и думать не моги. На кой ляд и жисть эдакая? Таких в пору на икону сажать. Кури, Колька, коль охота имеетца. На том свете не дадут. И баб не слухай, — мирился Макарыч.
Пар ню хотелось поговорить с ним один на один. Посоветоваться. И лесник, словно угадав его мысли, предложил:
— Пошли наружу. Покурим.
Вдвоем они уселись на оплаканное росой бревно. Молчали. Каждый думал о своем. И почему-то Кольке вдруг вспомнилась Полина. Она ждала его возвращения. Даже встречать пришла к самолету. Улыбалась, как ни в чем не бывало. Он сделал вид, что не заметил. Стал Зое помогать из самолета выйти. Когда оглянулся, Польки не было: убежала в город. Весь год на Зойку рысью смотрела. Вроде та ее кровно обидела. А весной, перед отъездом, вдруг решилась, к Кольке подошла.
— Поздравляю, — насильно растянула в улыбке морковные губы.
Они-то и выдали. Задрожали. Растянулись, как у лягушки. Колька тогда промолчал. А Полька, сдерживая завистливые слезы, выдавила:
— Все вы сволочи.
Он не дал ей договорить. Как-то сама по себе рука сорвалась. Пощечина отрезвила обоих. Колька после этого даже здороваться с Полькой перестал. Противно было.
