— А и верно, поесть не дал, при чужом человеке ни за што высрамил, — подала голос Марья, указав на Зойку.
— Ты, мать, язва почишше Акимыча, ох и язык ваш бабий поганай. Подарил ба ево лошади на хвост. Што б оводов отпугивать И за што вас, прости Господи, Бог брехалкой наградил?
Марья молчала.
Он вспомнил Зойку у Кольки на руках и подморгнул девчонке: дескать, не бойся, в обиду не дам. Та повеселела.
— Надысь с мужиками сустренулась из села. С войны их повертали в обрат. Окалеченные, аж глазам больно. У одного ноги оторвало. Он на тележке ездит. И такие страсти про войну говорит, аж волосы на дыбки вскакивают! — повернул разговор Акимыч.
— Ноне все с ей, проклятущей, маютца. Я ужо усех ведмедей переловил на своей деляне. Мясо и шкуры хронту отдаю. Надысь лисьих да собольих шкур цельный чувал отвез в село. Сельсовету сдал.
— Бог тебе за это воздаст, — сказал старик.
Он промолчал, что тоже отдал для фронта всю рыбу, мясо, пушнину, которую капканами промышлял. Знал, с Макарычем ему не потягаться. Слышал от людей, что он возами прет. Вроде медаль ему за такое пришла. Скоро ее принесут Макарычу.
Медали Акимыч видел. Их показали старику те, кто с войны пришли. На медали те все село приходило смотреть. Щупать не всякому дозволяли. Акимычу даже в руки дали подержать.
Ох и блескучие они, те медали! Да тяжелые. И держал их Акимыч бережно, как дорогую икону. Разбить боялся. Потому что кровушкой они заработаны, здоровьем людским. Как святой крест, целовал их Акимыч.
— А вечор у нас один солдат помер, каково с войны сослали. Безрукий стал.
— От чево помер?
— Железо внутрях застряло. Вытащить не смогли. Всем миром выхаживали, а он помер.
— Все там будем.
— Он молодой был. Почитай, от Кольки годов на пять постарше, — пожалел Акимыч.
— То от планиды.
— Дурная она. Вона мне жисть наскучила. Забрала бы мою душу. Пошто молодь изводить?
— Хто ее ведаит? Планида — тож баба. Знать, разуму не имеить. Не приглянулся — убрала. Тибе бережеть.
— На што?
— Люб ты ей.
— Мелешь пустое.
— Эт я! Да, може, она те бабу каку завалявшую уготовала. Возьмет и подсунит. Куды денисси?
— Святое с грешным не путай, — отмахнулся старик.
— Бабы ноне покладистее стали. Вдовьих слез вкусили. Оне не сладки. Глядишь, пригреит какая.
— Вдовьи слезы на горе замешаны. На што кой ишо обуза? Разе выходить болесть какую подмогу.
— Болесть теперича у них единая.
— Не бреши! Вона одна ко мне наведалась. Рыбы испросить да грибов детям малым. Кормилец- то сгинул. В одни руки легко ль пятерых поднять? До мужика ли бедолаге?
Старик даже сплюнул в угол.
— Погоди! Не плюйси. На тя, как на добрай товар, скоро смотреть зачнут. Ужо на селе первым парнем исделаисси. Таку молодуху сышшишь — кровь с молоком. Верно, бороду обрежишь под козью. Патлы приберешь. Рожу кажен день зачнешь мыть. Штоб молодше глядетца.
— Ты на себя обратись, охальник! На што мне бороду резать под козла? Аль я ужо и человеком не стал?
— Што ты, што козел — едино твари Божьи.
— Нет стыда в твоей утробе.
— На што ей стыд? Утроба ни для ево.
— Паскудник! Душа твоя горелая, — ругался Акимыч.
А Макарыч знай свое — баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.
Марья метнулась к печке, загремела чугунами.
На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:
— Байками сыты не станете, давайте к столу.
Макарыч послушался. Перед едой не стал жену обрывать.
— Зоя, иди-ко ближе, — позвал Макарыч.
Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.
Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.
— Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь. Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.
Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.
— Вот в селе я испозорилси. За стол люди посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, — предупредил Акимыч.
Рассказ старика рассмешил Кольку.
— Непоштительныи, идолы! — прикрикнул Макарыч.
— Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? — смеялся Колька.
— По нечаянности оказия приключилась…
— Ты б и вправду чуть бороду укоротил.
— Не-е-е, то мужичье достоинство, внучек.
— Какая тебе теперь разница?
— То верно, но вид свой мужичий до гроба
сберегу. При нем к Богу явлюсь.
— Не пустят тебя к нему.
— За што так? — удивился Акимыч.
— Тебе каяться не в чем.
— Неправда твоя. За убитого. За сына непутново, тебя неубереженного, за то, што тово очкастова хотел порешить. И нынче жалкую, што не сгубил ево. Во сколь!
— Мало, ну за убитого я грех тебе отпускаю. За Потапова — ему жизнь отплатит. Я уже вырос. Не печалься. И последнее — мелочь.
— Внучок!
Акимыч кинулся к пар ню . Ткнулся в плечо носом. Теплые, как летний дождь, слезы закипели по морщинистому лицу.
— Знать, простил меня, старово?
— Какой с тебя спрос теперь? Время прошло.
— Рубаху-то я твою пуще глаза берегу. У Господа прощенья вымаливал.
— Он тут ни при чем. Макарыч уговорил.
Акимыч своим ушам не поверил.
— Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.
— Но жить тут останусь, — сказал Колька.
— Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.
— Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, — хохотал Макарыч.
— Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.
