Мол, тепла на всех не хватит. Солнца вон куда больше, а и им не всех согреешь.
Марья была иной. И хотя бабы попадались неплохие, ее не забыл. Вот и теперь от глаз не отходила, стояла, словно привидение.
— Иду! Иду, голубушка! Не томись, — заторопился лесник.
Он собрал брусники в линялый картуз, который надевал от клещей. И труском, напрямик — в избу.
Бруснику Марья любила. Зная про то, Макарыч всегда баловал жену этой ягодой. Любил смотреть, как радовалась она малой крохе вниманья мужнего. Как девчонка малая, рот соком перепачкивала.
— Господи, да штоб те!
Сердце зайцем в ребро ломилось, прыгало, крутилось. Нет, то не оно: тайга закрутилась. Верхушки деревьев по кругу пошли, будто в омут попал. Вот и совсем закаруселили. Прыгнули и небо проткнуть норовят.
Вот умру я, умру я.
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могила моя…
«Хтой-то поеть? Иде-то ужо слыхивал. Ну на што про могилу-то? И так тошно. Ох-х-х! А голос знакомый. Колькин. Ага. Кады-то пел. Не ко времени теперича».
А боль сильнее. Вот уже дыхнуть нечем. Тучи на самую грудь ложились, лизали лицо. Черные, лохматые, липкие. «Воды ба испить», — едва ворочал вспухшим языком Макарыч. И чудилось, что рядом ручей звенит. Голосистый мальчишка. С камня на камень скачет. Совсем рядом. Но как дотянуться. И… Нет, то береза упала с обрыва. Отжила, знать.
Сколько он пролежал — не помнил. Над тайгою-то ли сумерки на корточки присели, то ль утро робким цыпленком проклюнулось. Свежо, Сыро. Лицо мокрое. И одежда. Даже к телу прилипла. Брусника кровью из картуза выплеснулась. Макарыч встал скрипуче. Тяжко на пень сел. Вздохнул, огляделся, обрадовался. Значит, жив!
К зимов ью пришел в потемках. Завидев свет в окне, взбрыкнул теленком, к избе вприпрыжку припустил. Марью перепугал. Та заждалась.
— Отец, миленький, за что осерчал? На столь много ушел в глухомань проклятую. Думала, как бы худого не приключилось. Искать где — не ведаю. Боюсь тайжищи. До смерточки боюсь. Она ж тебе меня милее. Неужто постылая я?
— Марьюшка, не мучьси. Ну, кровушка взыграла! Потешилси. Нынче отдохну. Вот, возьми ягоду. пожалей мине, лешака старово, — протянул Макарыч бруснику.
— Нынче сон дурной видела. Вроде мой покойный с тобой выпивал. Все к себе сманивал.
— Зряшное привиделось, — вильнул глазами Макарыч.
— Коля был. Уехал недавно. Не дождался. Говорил, отозвали срочно. Даже не ночевал.
— От горе-то!
— Просил сказать, чтоб не обижался ты…
— С Зоей был?
— С ней, — отвернулась Марья.
— Чево воротисси?
— Не люба она мне.
— Нам с ней не любоватца. Кольке напортишь.
— Добро бы.
— Не моги так. Осерчаю. Малому видней.
— Что видней? Глупый он. Баб не знает. Эдакая головешка горелая окрутить сумела.
— Не брани. Зойка с им работать станет. В тайгу-то не кажная за мужиком пойдеть.
— Ей-то что терять. Ни кола, ни двора, пи роду своево не имеет.
— То к добру. Кольку боле ценить станить.
— Дай бы Бог.
— Глядишь, дите привезут, — выдал задумку Макарыч.
— Ох! Что ты, отец, сами дети, куда им?
— Нам привезут.
Марья рот рукой прикрыла. От удивления челюсть отвисла.
— Спужалась?
— Без венца, без церкви?
— Мы тож без благословенья. А ништо. Не худ- че других.
Марья осеклась, а потом не выдержала:
— Мы же старые. Свет недолго коптить осталось. Им же еще жить.
— Оне без нас ученаи.
— Чему?
— Аль запамятовала? Ноне не венчают. Записывают токмо. Иде-то при сельсовету.
— Ох, напасть, — отвернулась Марья.
— Детва не напасть. Без их и впрямь люто.
— Как знать. Но в младые годы их заводить не стоит.
— Давай мы сибе завидем. Можа, в наши кстати?
— Господь с тобой, отец!
— Шуткую, — отмахнулся Макарыч.
В эту ночь ему снова не спалось. Марью не стал бередить. И на что Кольку скоро вызвали? Что стряслось? Может, на войну отозвали? Коль нужда приспичит — возьмут. И броню сымут.
От беспокойства Макарыч лишился сна.
Колька и война… У лесника к утру голова раскалывалась. В избе накурил так, что самому тошно стало. Дверь отворил нараспашку. Нехай просвежится немного.
«Година тревожная. Так вот взрасти сына. Подмогу ждал. Кормильца. Там жа и порешить парня смогут! А ен единай. Неужто в старости планида иасмеетца? Последнее отымет. Можа, и нет? Ну на што спешка? Ежели на хронт, пошто Зойку отозвали тож. Она ж баба. Им-то што там надоть на хронте? Хочь ета на конях умеить. С ружьем, што мужик управляитца… Да хворая, хилая. Не возьмуть ее. Можа, обойдетца», — думал лесник.
Дни ползли наказаньем. В безвестье Макарыч мрачнел. На душе свербело. От Кольки — ни словечка. Марья тоже ждала. Вот уж месяц прошел. Второй потянулся. Тайгу снег стал укутывать. Дороги расползлись. Лесник однажды не выдержал. Сам к почтарю в село отправился, терпенье лопнуло. Марья молча собирала мужа.
— Я недолго. Поспрошаю пошту и домой. Не гужи тут шибко.
— Ладно, — тихо соглашалась та.
— Наружу не ходи, я все припас. Сибе береги.
— Не малая.
А чуть отъехал, в слезы кинулась. Дала им волю до глубокой ноченьки. Все, что копилось-сдерживалось, через край хлынуло. Но легче не стало. Где-то на дне осадок остался. Обида на Зойку, мужа, что Кольку в тайгу без слов пустил.
Макарыч в ту пору с почтальоном ругался.
— Ищи, грю! Быть не могет, штоб не прописал! Затерял, рыло твое свиное! Ноне мозги мине морочишь? У мине не сбалуишь!
— Не кричите. Где я вам письмо возьму? Не было. Не приходило. Прислал бы — привез. Зачем мне чужие письма?
Макарыч понял: не писал Колька. И все же надеялся на чудо. Но его не случилось. Ни с чем домой решил вернуться. От досады Серого черным матом крыл. К утру домой добрался. Не успел выспаться, в дверь стук оголтелый:
— Макарыч! Телеграмма! Большая! — забыв обиду, улыбался почтарь.
— То-то, сказывал — иди!
— Ты только уехал, она и пришла. Лошадь чуть не загнал, тебя догоняя.
— Читай, читай скореича!
— «Отец! Все в порядке. Занимаюсь помногу. Думаю, если получится, сразу после техникума в институт поступать. Как ты? Мне учителя советуют. Сейчас начал готовиться. Приезжал Потапов. Меня в отряд звал. И еще двоих. Разговаривать с ним не стал. Привет вам от Зои. Николай», — читал почтарь.
