Макарыч бороду жевал, чтоб со смеху не свалиться.
— Ты вдругорядь-то бороду за пазуху прячь. Мало ли какая прыть ишо на тибе наскочить. Да порты потуже вяжи. Ить могло и худче быть.
— Куды уж тут… Паскудней быть не могет, — махнул рукой Акимыч.
— Не тушуйси. Тож в тибе мужичье вскипело.
— На то малодшие находились. Я-то ровно опупел, — сокрушался Акимыч.
— Со мной тож не легше было. — сознался Макарыч. — Помыслил я как-то в селе поужинать у одних перед дорогой. Кишки горячим побаловать. Зашел. Хозяина, как на грех, дома не оказалось. Я было в обрат попятился. Ну и с хозяином-то столкнись. Тот на карачках вползал. Мине узрел. Враз тверезым стал. Стал на мослы и к топору — шасть. Кобелем лаит. Я ево и поприжал малость. Образумить пытался. Куды там. Ну и я из сибе вскипел. Говорю, мол, твою Машку собаки оббрехивать перестали. Тут она взвилась. Што сдеялось! Еле вырвали, баба-то по-дурному блажит.
Мужик ее колотит. В обчем, наелси я от пуза. С той поры зарекси я в людях вечерить.
— То и к лучшему. Чужая ложка завсегда горло дерет. Своя, хочь какая, все в рот пропихнет, — поддакнул Акимыч.
В окно зимовья робко проглянул неумытый рассвет. Акимыч вышел из избы подышать свежестью. Макарыч готовился в дорогу. Заложил теле гу ; положил коню овса, напоил его.
— Может, меня возьмешь с собой? — попросила внезапно Марья.
— Тибе на што маятца?
— Давненько в селе не была.
— Радоватца тому надо. Меду там нет. А путь, сама ведаишь, не близкай.
— И ладно. Выдюжу.
— Пошто взъегозилась, каво не видывала?
— Хочу с тобой, отец.
— Ладно, сбирайси. Да живо.
— Я так и поеду. Куды сбираться? Чай, не девка, чего красоваться?
— Не артачься. Сбирайси путем.
— Зачем так-то?
— При мужике живешь. Не срами.
Марья, закрасневшись рябиново, в избу пошла. Там долго в сундуке копалась. Доставала нажитое. Примеряла перед конопатым зеркалом. Вытащила подаренный Макарычем платок, который еще не носила. Долго смотрела на него. Потом отложила в сторону.
Увидев ее, собранную в дорогу, Макарыч даже опешил. Он не узнал свою жену.
— Марьюшка, дак ты у мине самая красуля! Вона ты какая. Впервой эдакой увидел!
— Поди, в гробу лишь и поймешь, какая она у тебя была. Живое мы не ценим. Мудрые сказывают, что смертные завсегда так-то. Есть — убил бы. Нет — купил бы.
— Смерть не кликай, Акимыч. Я свое не отлюбил. Вишь, жена у мине — писаная красавица.
Марья смутилась. Заторопилась к столу.
Ели наскоро. Обжигались. Авдотья даже смолчала, когда мужики выпили. И вскоре две повозки с грохотом выехали на дорогу.
Прикорнув на плече мужа, досматривала потревоженный сон Марья. Макарыч заботливо укутал ее тулупом. Сдерживал коня, чтоб не разбудить жену.
Акимыч тоже не торопился. О н удобно лег в телеге. Вполголоса переговаривался с Авдотьей. Ее не переборол сон. И старуха, внимательно поглядывая по сторонам, подталкивала лесника.
— Ты ба поживее погонял. Можа, седни в свое село поспеим.
— Нынче не поспеим — взавтре там будем.
— Чую, от Мити весточка есть.
— Есть — так есть.
— Погони скорей.
— Помереть поспеем. И Митьку узришь ишо. Не поспешай. Што суждено, то сбудется. Все от Бога. Не схочет он — не обхитришь судьбу.
— Скорей ба домой.
— Ты сии. Не егози в телеге-то.
— Чево бранисси?
— Не докучай.
— Слухай, Акимыч, занедужил ты ай што?
— Не бери худое в голову.
— Поспрашать тибя хочу.
— Об чем?
— Про Митьку. — Ну?
— Коли скоро вернетца с хронту, как быть тогда?
— Кому?
— Мине.
— Сама порешишь. Обмозгуй заведомо.
— Баба я, могу глупостев сотворить.
— Нехай к нам Митька идет. При тебе жить станет. Лесовать научится.
— Схочит ли?
— То мне неведомо.
— Головушка моя горькая, непокойная! И вертатца к той змее нет моей волюшки, — заголосила Авдотья.
— Тебя не гонят.
— Сыночка свово куды дену?
— Не малец. Мужик, чай, мы ему не помеха.
— Можа, заедим? Внучат наведаим.
— Так бы и сказывала.
— Про Митю спросим.
— Заедим, што с тобой сделаишь? Успокоенная, Авдотья вскоре уснула. А дорога
пошла все накатистей, говорливей.
Макарыч иногда оглядывался. И, убедившись, что Акимыч не отстал, ехал дальше.
В селе они расстались. Макарыч к сельсовету свернул. Помог выбраться из телеги Марье.
— Пошли. Поди, вконец измерзлась?
— Не-ет, отец, — выстукивала та зубами.
— Погоди-ко. Дай я тибе от сена отряхну. Марья, заслышав это, обняла мужа за шею:
— Вона какой ты!
— Ладно, ладно, а то и пововсе мине разлюбишь. Сиволапова. Разе те такой нужон? Ты ж што рябина, а я, прости Господи, пень гнилой.
— С чево ты, отец, себя хулишь?
— Не хулю. Единай раз тибе правду сказываю, а ты и не веришь.
— По мне пригожей тебя и в свете нет.
В сельсовете Макарычу обрадовались. Председатель с ним по рукам поздоровался. Лесник даже вспотел от такого внимания.
— Слыхал, наши-то на фронте дают немцу! — улыбался председатель.
— До мово угла разе ворона слух какой донесеть?
— Ничто, Макарыч, война закончится, мы в твою избу проведем и свет, и радио, — обещал однорукий председатель.
Макарыч слышал от мужиков, что он фронтовик. В селе его даже древние старики по отчеству уважительно называли. Потому с ним лесник держался почтительно. И не потому, что власть. Слыхал от баб-солдаток: мужик он с совестью. Вдовым помогает. За детву беспокоится. Не п ью щнй. Не шалый. На слово, что самому себе, верить можно.
— А скоро ли немца совсем порешат? — спросил Макарыч.
— Теперь недолго ждать.
— Много кровушки испил. Пора бы ево, как шатуна, навовси порешить.
— Все победы ждем, Макарыч.
— Ты ба мине подмог не с радивом, без ево я вона сколь прожил. Поди, и дале обойдусь. А в сельпо приказал ба, штоб шарамыга-продавец пороху мине отпущал поболе. Да не сырова, а какова положено. Да ружьишко ба поновей. Мое вконец сносилось. Осечку стало давать. Пора сменить. С худым жа, сам ведаишь, проку не будит.
