— А-а-а, в прошлый приезд выпить с хронтовиком порешил. Сам в хату зазвал. По две рюмки вдарили, а с третьей чертовщину понес. Аж невтерпеж стало. Надо жа! Поначалу бахвалилси, што немца воровал. Я выведывать стал — зачем жа? Нешто ево, поганца, воровать надоть? Ить не золото. Враз уразумел, што брешить. Ен сказывать — для языку. Тут я пововсе чуть не опупел. Хронтовик тот дале брешит: мол, для сведений, значит, язык тот понадобился. А я ему и сказываю: дурное дело не хитрое, покаместа германца бить надобно стало, ты, олух непутнай, ево воровать удумал, ровно казну бесценную. И не как-нибудь, а на своих кровных закорках волок эдакую невидаль. Вот ужо сдурел! А ен молвыть — не простова ерманца, енерала спер. А по мине — так хочь сам ихний Бог. Ташшить не стал ба.
— Не богохуль, отец.
— А и не грешу.
— Не то сказываешь.
— Пошто?
— Всякому люду свой Бог. Он ни при чем в войнах. Люд их сеит.
— Ну я жа про ево. Хронтовик тот, вот идол, имя запамятовал, не Бога, хрица нес и не зашиб насмерть окаяново. Тот, поди, на спине едучи, хохотал. Ить не единаво нашево мужика, поди, сгубил. Настоящево.
— Генералы, верно, не стреляют?
— Оне зачинщики всиму. От их вся пропасть.
— Как знать…
— Так председатель сельсовета сказывал! Уж ентот хронтовик. При наградах. Всамделишнай. На планере с немцем билси. Врать не станет. Сказывают, ен рассейскай герой. На то у ево награда большая, с золоту, имеитца. А уж немцев бил — несть числа. И не просто — с умом. Только не повезло ему. Подшибли иде-то сво планер. Рука и обгорела. Отрезали. Эх, мине ба ево. Выходил ба! И рука целехонька осталась ба! Такой мужик калекой сделался, ить с им поговорить — единое удовольствие. Все по-путнему обскажет.
— Такой же смертный.
— Все мы Божьи. Но одни век с анчихристом в душе живут, а председатель им не ровня.
— Куда там!
— И не кудычь.
— Не святой, поди.
— Може, и не святой, а можа статца, и так.
— Не схож на святого.
— Дела святые. То ведомо.
— Ну и что?
— Эх, Марья, разе не разумеишь?
— Запрет ему на хмельное дажа есть.
— Сам сказывал, даже батюшки пьют.
— Ему неможно.
— Выходит, он попов почище?
— Не потому. Ежли выпьет власть рюмку, люд смертнай, на ево глядя, и по-вовсе обалдеит. Без просыпу и ума пить зачнет. А ево за то из начальства скинут. Ему жа, калеке, куды опосля? Были ба обей руки. Об единай не шибко наработаишь.
— Ох, не сладко же ему.
— Конешно.
— Поди, на многое запрет у ево?
— Ишо ба! Отлаять за дело и то не смоги. За то н а ево пожалитца могут. А самово, бывало, и забижали.
— Кто же?
— Хочь тот хронтовик, с коим я выпивал.?
— Просил у председателя чевой-та. Нетверезай пришел. Тот и послал ево проспатца. Ну… А, чево гам… Слухать паскудно. Хронтовик тот бабой кричал. Председателя тыльным звал. Я подзатыльника дал дурному. Ен же при руках, при ногах побиратца насмелился. Ему и на хронте делом не довелось занятца. Не зря жа ево оттель погнали Помехой, знать, был. Путние и поныне там. Ентот и не калека, а выгнатай. Морду ево и ведмедь не облапит.
— Может, снутри негож?
— Ия про то сказываю, оттуда гниль. По выпивке бахвалился, што наград много есть. А не ка- зал. Коли были ба — похвастал.
— Кто знает.
— В доме были. Я-то ведаю эдаких героев. Не промедлют цену сибе набить. Истинный мужик наградами не станить похвалятца. Смолчит, как пить дать.
— А и показать не грех.
— Не грех, но и не дело. Ноне многие их будуть иметь. Токо награда мужику званья не прибавит, ума тож. Иной и без наград возвернетца, а на хронте не мене других проку дал. В рюмке водки ум и честь свою не потопил.
— То верно, отец, — поддакнула Марья.
— Ты жа поштаря знаишь. Он тож с хроиту. Вер н утай. Поспрошал как-то, за што ево с войны сослали.
— Не томи.
— Погоди маленько. Перекурю.
— Сказывай заодно.
— Ну, слухай. Поштарь наш на хронте кашеваром был, заместо бабы. Ну, ерманец в ево котел бонбу и закинул. В котле том шши были, с огню. Ево и обшпарило. Весь перед. Шкура рубахой слезла. Аж мослы видать было. Лекарили долго. Опосля ен той кухни пушше огню боялси. Все на небо смотрел. Немного погодя за страх наказан был. Ерманец шибко стрелял. Поштаря сразу и откинуло. Сказывал — волной какой-то. Можа, и впрямь, а можа, и брешит, сказывал, с ума соскочил. За негодность, как бешенова сослали назад.
— То-то лихо.
— Чево лихо?
— Ведь помешанный. Худо ему.
— Со страху и с ведмедем худо стрясетца. Небось на коровники главнай не спужалси. На саму танку ходил. Жег их, окаянных.
— Тот? С лицом горелым?
— Ну да. Сказывают, и ноне на хронт просился. Дажа ездил куды-то. Председателя просил за ето похлопотать. Вот то мужик!
— А танка — что?
— Сказывают, машина. Навроде той фырчалки, што с Колькой приезжала.
— Батюшки светы, она же сатана безглазая!
— Дак там она, поди, не единая была.
— А задавила б? Тогда?
— А, мать, про то и толкую! Истый мужик ничево не пужаитца.
— У нево же дети…
— Шесть душ.
— Об их думал?
— Нешто нет?
— Зачем же на смерть шел?
— Штоб дети ево ерманцу не достались.
— На что они ему?
— Вот то-то и оно. Сколь малых перебил за войну! Норовил все семя под корень поизвести.
— Господи, Господи, сбереги невинных. Накажи окаянство, — зашептала Марья.
— Тот мужик, как выпьет, набычитца и молчит. Иной раз горелой лапой собьет слезу, уставитца на бутылку и зубами заскрежещить. В сорок годов голова вся в снег. И не смотри, што такой ране- тай, в руках ево все крутитца. Ровно и на хронте не был. Жаднай до работы. Как конь работает. Слыхивал, председателю ен первая подмога.
— Дай Бог ему здравия и долголетия.
— Дай Бог!
— Сказывают, у ево родителев немцы повешали, старых вовсе. И братов постреляли. Мужик попервах на рожон лез без толку. Потом стал по уму битца. Много ранет был.
— Ну где же его так покорежило?
— Под танку близко подлез.
— Зачем?
