— Промахнутца не схотел. Танка над им и загорелась.
— Хоть бы скорей война кончилась!
— Слыхала ж в сельсовете, што ворога погнали из Рассей? Нам с тобой в избу сулили радиву про- весть.
— На что морока, мы — старые, и так проживем.
— Свет дадутъ, свечей не надоть станить.
— Як ним свычная.
— Можа, с харчами полегшаит?
— Твои б слова да Богу в уши.
— Не мои, властей.
— Скорей бы.
— Я вот думаю, председатель шибко просил детве подмочь, на охоте доле побыть нынче. Ребятня без мясу сидить. Схудала вконец.
— Куда тебе нынче!
— Малым помочь — Божье дело.
— Один-то как же?
— Ас кем?
— В селе подмогу испросил бы.
— Не до таво им.
— Тебе до всего.
— Ладно, мать, не причитай. Ты, давай, по дому правь свое. Ить покудова ведмеди в берлоги не полегли, мерекаю, схожу с толком.
— Ох, отец, не стоило б, — вздохнула Марья. Но отговаривать мужа больше не стала. Поняла — неспроста весь разговор затеял. Про мужиков, про званье их. Враз-то и не почуяла. А теперь знала — отговорить Макарыча она не сможет. Ничто его не остановит.
Лесник поглядывал на жену. Понял — встревожилась, хотел успокоить:
— Не впервой, чево спужалась?
— А чему радоваться? Сколько ходишь — покою мне нет. Глаз сомкнуть не могу.
— Зря эдак.
— Не все ж обходится ладом.
— И худова не было.
— В тайге-то болел сколь раз? Как же худа не было?
— От таво и в избе не убережесси. Домой-то я завсегда своим ходом верталси.
— В избе догляд.
— Там сам сибе выхожу.
— Коль на больного тебя зверь наскочит?
— И то от судьбы.
— Господи, сколько мужиков в селе, а как что, в раз тебя в помощь.
— Не вой. Осерчаю.
— Надолго хоть собраться порешил?
— На неделю, не боле.
— А куда пойдешь?
— К Мачехе.
— О Господи! — уронила голову Марья.
В эту ночь она снова не спала. Вскакивала с лавки, подходила к мужу. Смотрела на пего, боялась разбудить своим дыханием. А сердце, ошалелое сердце билось так, что вискам было больно.
Знала она, что не только из-за председателевой просьбы уйдет муж на охоту. Чуяла ее душа, — тоскует он в дому. Не хватает ему внуков. Чтоб радовали они его своим смехом, играми. Без них, как ни смейся, себя не обрадуешь. Просила Марья Бога сделать эту ночь подлиннее, а если можно, не пустить мужа в тайгу на медведя.
— Не след ему в такие леты Божью тварь губить. Пускай в избе делом займется.
Но иконы смотрели на нее холодно, непонимающе. В слезах села она у постели мужа. Слушала, как бормочет он. Всхрапывает во сне.
— Сохрани тебя Бог, — шептали ее губы.
Марья не заметила, когда рассвело. Макарыч проснулся внезапно. Понял: жена не спала. Хотел отругать, да увидел, той не до этого. Сдвинув бров и , засобирался. Марья помогала.
— Вот ить скажи тебе правду — измаисси, вдругорядь промолчу, — пробурчал лесник.
— Меня проведешь, а душу-то как?
— Твоя душа — ровно заячья.
— Ох нет, отец.
— Не майси. Отдыхни.
Когда мешок уложили, Макарыч подошел к жене:
— Не поминай лихом, Марьюшка.
— Ворочайся скорей.
— Как повезеть.
Он шагнул к двери.
— С Богом, — перекрестила его вслед Марья.
В окно она видела, как с непокрытой головой подходил Макарыч к тайге. Размашисто перекрестился. И, натянув шапку, скрылся за деревьями.
— Спаси и сохрани его, — шептала Марья у иконы.
Лесник уходил все дальше в тайгу. Она теперь совсем оголилась, посерела. Сдала, что вдова солдатская. И тоже никого уж не ждала. Ни на что не надеялась. Тянулись над ее головой пухлые, как талый снег, облака. Мокрые, холодные. Даже бамбук поник, почернел. Ждал своей участи.
Невдалеке дятел выискивал кормежку. Стучат по дереву монотонно. На ветке березы вздремнул по-стариковски бурундук. Наверное, бездомный. А может, решил перед снегом на воздухе побыть. Сидел, закрыв глаза. Лето вспоминал. Вымок, дрожит. Низко, низко над деревьями вороны летали. Харч высматривали. Да только кто отважится в такую погоду высунуться из норы? Зверье заботливое давно кормом запаслось. Теперь и в спячку можно.
Макарыч пошел к ближней берлоге, которую давно заприметил. Еще когда к Кольке ходил на вышку. Видел там свежие следы. Медведь в той берлоге не первый год зимовал. Знал лесник: зверь этот матерый. Не меньше шести зим от роду. Лапы в две Макарычевых ступни.
Лесник не думал о встрече с ним. Не играл в нем азарт. Убивать он не любил. А бояться не умел. Шел, полагаясь на судьбу и на Бога. Верил — от их решения не уйти никому. До берлоги еще было далеко. Макарыч торопился успеть засветло. Оглядеться, а уж потом и встретиться. В глубине души сам над собой посмеивался.
«Поди, с ума сживаюсь. То цацки ребячьи готовлю не впрок. То на ведмедя настропалилси. Путни мужики на то не горазды. В их все ладом. По-писаному. Живуть, как все хрещенаи. В церкву по праздникам ходют, банютца кажну неделю. В будни баб колотют, коды время есть. Пироги жрут от брюха. И бороды имеют холенаи. У мине жа все не по-людски. От таво, знать, приходитца под плешь, глаза не продрамши, по тайге блукать. А че я ей дал? Оставил ей што? Мыкаюсь шатуном. Сказ ыв ають, эдак смерть свою бездольнаи ищут. Сами таво не ведая. Верно и я… Хотя свое ужо пожил. Леты нималые. Толку в их нет. За то сам повинен. Ежли и доведетца помереть иде, жалковать особливо не об чем. Так дажа неплохо. Не на лавке в избе. Не при Марье, штоб не маялась. Кончусь сам по сибе», — думал лесник. И поневоле вспомнился ему разговор с Колькой, когда в отряд к нему приходил, больного его выхаживал. Парень смерти боялся. Все спрашивал — не умрет ли он от этой напасти-простуды?
— Така беда даже зайца не гробила. А со страху, точно ведаю, ведмеди мерли. Почудитца ему спросонок несусветное и все. Жидким дербалызнет — и готов. Поганая та смерть ишо и потому, што такой зверь, как ведмедь, ей кончилси, я ба по-другому издохнуть хотел. На своих ногах, не в койке. И штоб не ревели по мине. Слез не терплю. Нехай ба на моей кончине веселились до обмороку, пили до упаду, плясали до синевы. Мине и отходить так-то легше ба стало. Я смех люблю. Мало ево слыхивал. От таво шибко ен мине по душе. А слезы — зряшное. Бабье. Им дай волю. Бабы всех в их утопять. Да только не из души оне. От мокроты, от дурнова званья. Коль при жисти жали не видывал, мертвому на што такая ноша? Хочь ба грехи осилить уволочь. Под смех-то проще обделать.
