А мальчишка на всю тайгу орал. Макарыч приговаривал:
— Я те, поганец, не то ухи, башку-отхожку скручу! Бандюга! Эдакий щенок, а пакостишь поболе ведмедя. Змеенуш.
Но, вволю наругавшись, наказал мальчишке назавтра к нему в зимовье за рыбой приехать…
Знал лесник — всех ему не обогреть. Видел, как мучаются, подрастая без отцов, сыны. И часто ему вспоминалось свое сиротство. Уж кто-кто, он-то знал эту горькую долю.
Вернувшись из села, он снова поджидал помощников. Они пришли неожиданно. К вечеру, все трое.
Дед Варлампий сразу к делу заторопил. Марья, услышав, обомлела. Братья стояли около порога, не решались пройти дальше. Вся подмога просила Макарыча прямо завтра со светом идти в тайгу.
Лесник не стал медлить. Марью долго не уговаривал. Утром чуть свет разбудил помощников и повел в свои владенья: решил начать отстрел медведей в Мачехе. В самом распадке, да и около, при обходах замечал, как там появлялись все новые берлоги.
Спутники поначалу шли бодро. Снег похрустывал под лыжами. Бежалось легко. Но вот старший из братьев, горбатый Петро, уставать начал. Он попросил было отдыха, но дед Варлампий подтолкнул его без слов вперед. Потом сдал младший, Владимир.
Пришлось отдыхать. Хотя идти надо было быстрее, успеть до темноты приготовить ночлег. Но братья не торопились. Они врастяжку пили чай, грызли сухари. Курили не спеша. Дед Варлампий нервничал. Наконец не выдержал и Макарыч:
— Чаи опосля пить станити. В дому. Ишо и поискатца успеити. Ноне не время. Пошли.
— Наши медведи от нас не уйдут, — задрал острый суслячий нос младший.
— Цыть трепатца! Вставай, гнида! — прикрикнул лесник. Он знал этих двоих, знал их лень, а потому не церемонился.
— А почему на нас кричат? Петро, ты мне на это не ответишь?
Но через минуту оба спешно надевали лыжи. В ухе младшего звенело-тренькало на все голоса. Щека вспухла, покраснела. Глаз затек.
— Не балаболь, не то худче стрясетца, — пригрозил Макарыч.
Лишь к ночи все четверо пришли на место.
…А в это время к зимовью Акимыча шел, едва разбирая дорогу, сын Авдотьи. Митька уже примирился с женой, шел за матерью. Акимыч, не чуя беды, чистил, смазывал ружье. Готовился к весне. Обещал старухе лису на воротник пришибить. Он удивленно встал, заслышав шаги на пороге. Когда Митька вошел, Акимыч понял все враз. Авдотья кинулась к сыну, повисла на. шее, заголосила:
— Живой! Родненький!
— Собирайся. Пошли. Чего там, — оборвал ее Митька.
— К ей?
— В дом свой. Обиды позабудь. В семье всяко бывает. Зря ты так сразу ушла. Утряслось бы…
Авдотья торопливо стала одеваться. Она и не оглянулась на Акимыча. Вроде его и не было тут. В радости своей спешила. Как бы сын не передумал. Старик молчал. Он сидел, оглушенный увиденным. Ведь даже доброго слова ему нет. Он даже виноват оказывается в чем-то. Но в чем? Что тогда зимой подобрал Авдотью с завалинки дома замерзающую? Что обогрел ее? Как мог заботился? Она же все забыла. А может, и не спас он ее вовсе, не дал тепла? Ведь зверушки и те добро помнят. Знать, об Авдотье зря так думал. Вон как старуха торопится. Мечется. Поди, уйдет не оглянувшись. А что ее там ждет?
Нет, не скорое одиночество пугало лесника. К нему, он знал, скоро привыкнет заново. Но вот это… Это за что? Чем он грешней других? Почему с ним так стряслось? Что худого он сотворил? Акимычу стало жарко. Так жарко, что даже за спи н у потекло. В глазах туман поплыл синий, с подпалинами. Весь в ожогах. Старик встал, зачерпнул в ковш ледяной воды. Зубы выстукивали о края. В ода на рубаху стекала. Во рту жгло. Горло пересохло.
«Ох, Господи, дай мне стерпеть, нехай хворь моя чужим не станет видной», — просил Акимыч.
Отойдя от ведра, он нечаянно задел Авдотью.
— Ой, Акимыч, ты не видел плат мой кашемировый, што невестка даровала?
— Не ведаю.
Вскоре старуха все нашла, уложила в узел. Увязала.
— Ну что, пошли? — оторвался от косяка Митька.
— Прям в ночь, тут жа?
— Зачем ждать? К утру дойдем.
— Ну, с Богом, — шагнула Авдотья к пороху
— Можа, по-человечьи простимси? — окликнул их с порога Акимыч.
Авдотья будто только теперь о нем вспомнила:
— Митя, познайси, то Акимыч.
— И что? Нам скорей домой надо.
— На путь-дорогу давай хоть выпьем с тобой. Да за возврат твой в дом.
— Это ладно, — согласился Митька и придавил край табуретки.
Авдотья ждала у порога. Она неловко крутилась у двери. Поглядыва л а на сына.
— Поснедай хочь. Сядь. Путь долгай.
— Не хотца.
— С собой возьми. Без запасу карман скорбная.
Сама ведаишь.
Акимыч разлил перцовку по кружкам.
— Ты б, Авдотья, напослед сготовила б нам чего зажевать.
Старуха засуетилась у печи.
— Ну, дай вам Бог счастья и добра, — поднял кружку Акимыч.
Митька согласно кивнул. Пил он тяжко. Давясь и тужась.
— Ты мне проскажи, Митрий, чево тебе ране сроку домой с войны отправили?
— Контузия.
— Она хто такая?
— Ранение в голову.
— Ноне как?
— Выздоравливаю.
— В дому был?
— Ага.
— Детва здорова?
— Что с ней станется.
— Признали?
— А то как же? Сразу.
— Чем займешься?
— Погляжу еще.
— Може, еще по одной? — предложил Акимыч.
— Нет… Ну, пошли, — позвал, вставая, Митька Авдотью.
Та посеменила к двери. Выскользнула с узлом за порог. Тихо-тихо, всплакнув, захлопнулась за ними дверь.
Акимыч посидел немного. Руки дрожали. Тело свело ознобом. А шаги за порогом уже совсем стихли.
Старик зачем-то встал. Подошел к двери. Долго, долго вглядывался в темноту. Он ничего не увидел в ней. Хотел что-то крикнуть или кого-то позвать, но голос пропал. Руки шершаво скользнули по косяку.
Глаза Акимыча зализывала холодом ночь. А в ней ни одной звезды, ни одной надежды. В ней не было просвета. Лишь хриплый стон, голоса мертвых деревьев пели погребальную. Да зачем-то жалобно пищал порог, как щенок, отнятый у суки. Зачем он надрывался? Ведь не по ком плакать. Все живое оставило зимовье. В нем нет тепла, нет радости, нет жизни, а значит, не стало больше и горя. Медленно крутнулся дым из трубы. Прилег к порогу. Верным псом лизнул лицо Акимыча, словно прощался с ним. Да снег, решивший заменить саван, падал тихо, будто боялся нарушить уже вечный сон. В открытые глаза Акимыча глядели ночь и тайга.
