— За что он в каторгу попал?
— Вором был.
— Чево крал?
— Девку! Богатаю! А она запродана была. Другому. Ево словили. Пришибить хотели. Да жаль поимели. Девку возвернули. А ево упекли по этапу.
— Батюшки, а на что девок красть? Или их на свете мало?
— И я про то ж ево выведывал. Срамил. Аль, говорил, нехваток их? Приезжай в наши места. Первую сосватаишь. За милу душу пойдеть. Благодарствовать станит.
— А он?
— Сказывал: девку оне приглядывають, как коня. Здоровую, красивую, скораю. Штоб на скус, как доброе вино, была. Веселила душу.
— Ох, мать честная, разве такие в свете водются?
— В их, можа, и водютца, — вздохнул Макарыч. — Только по мине красть их ни к чему. Не казна. Нехай сама к мужику бигить. Невелика радость из-за ей в каторгу угодить.
— Ну, а ты про что думал?
— Мой спрос мене всех. Бабу я не думал иметь. Не до таво было. Абы хлеба вволю, от пуза штоб. И картох печеных без счету. Ну и без порки, без брани. Без надсмотру. А ишо про свой домишко. С банькой да с вениками. Чарку в праздник. И тишину… Вот и усе. Боле ничево не желалось.
— По первости, верно, нарадоваться не мог?
— Кады сюда пустили?
— Ну да.
— Конешно. Оно все ж воля. Харч слободнай. Всяку живность бил. С полгоду все жрать хотелось. Брюхо было стонит, некуда пихать. А жевал- ка просить. Изболелси навовси. Ить сколько всыто не харчилси?
— После вольной никого из каторжников, с кем был, встречать не доводилось?
— Их на материк свезли, в каво родичи имелись. Мине не к кому отвозить стало. Тута оставили.
— Давай вечерять, — тихо перебила Марья.
— Пора. Да ты чай не студи. Я ключевой люблю. Бурливай уважаю, с огня.
Марья подвинула чайник к огню.
— Ешь, отец, ешь, родимый.
— Так-то лишь ты мине и потчуишь. В жисть нихто эдак не сказывал, — торопливо хлебал уху лесник.
В зимовье Макарыча с Марьей уже поджидали. Сам председатель сельсовета приехал, а с ним и директор лесничества. С войны вернулся недавно. Это Макарыч по одеже смекнул. Штаны у него чудные — до колен широкие, книзу в обтяжку, по- гусарски. Рубаха толстая, горло петлей захлестнула. Весь он в ремнях, наградах. Сапоги блестят. В них, как в зеркало, смотреться можно.
«Эвот какой шут в мою заимку нарядилси клопином. А на што? По-человечьи собратца не мог. Или не успел?» — подумал Макарыч.
— Твое начальство, теперь по всем вопросам к нему, — указал на директора председатель.
— У мине до ево нужды нет, — обрезал Макарыч.
— Может, будет. Познакомиться привез. Хозяйство показать. Поводишь по участку. Пусть посмотрит.
— Контрольников тут привозют всяких, — заругался лесник словом, услышанным в сельповском магазине.
— Не контроль я. Вы сами себе хозяин и контроль. А участок мне действительно посмотреть надо.
— Иди, гляди, сколь влезить.
— С вами надо.
— Я только с тайги. Передохнуть маленько надоть.
Директор закашлялся, смущенно отвернулся:
— Все верно, Макарыч. Но мне долго задерживаться нельзя. Может, сходим ненадолго?
— Как величать-то тебя? Аль у начальства, окромя звания, имени людскова нет?
Председатель рассмеялся.
— Как он тебя?
— Да! Зовут меня Евгений.
— А по отцу?
— Иванович.
— Ну дак вот, Евгений свет Иванович, погод и денька два. Дай моим мослам остыть. В баньке побалуем. Опосля с Богом в тайгу пойдем.
— Долго это.
— Торопитца не след. То блошистаи нехай спешать. Мой век и так ужо недолог. Ождешь.
И все же на следующий день повел Макарыч директора на осмотр участка. Тот шел быстро, уверенно. Не оглядывался на шорохи. Расспрашивал лесника о жизни, работе. Макарыч отвечал поначалу неохотно. А потом обвыкся к новому человеку, разговорился:
— Тута я, почитай, всю жисть прожил. Кажна зверуха знакома, со всей детвой и прародителями. Ведомо, какой у каво норов, карахтер, значит, имеетца. Хто чем балуитца, болеит.
— Много ли соболя на твоем участке?
— Нонче поприбавитца. В прошлом лете взамуж много поуходило на сторону. Мужиков мало родилось. Седни нет. Назад повертаютца. Орех должон уродитца хороший. А соболю, окромя забав, жратва надобна. Да и баб нонче мене родитца. Вона весна нонче дружная, сухая. Мужичья.
— Сколько их примерно на твоем участке?
— Промышлять, коли стребуитца, тышши восем можно взять. Боле нет. Изведутца.
— А по ценности?
— С половину первосортки.
— Ну хорошо. Вот это ты меня порадовал.
— Но ко мне отстрельников не шли. Оне, бездушнаи, молодь сгубют. Старова от щенка не отличат. Мине на ето глидеть больно станит.
— Никого к тебе посылать не будем. Сам промыслом займешься. План дадут.
— А хто ето?
— Задание. Сколько соболя, лис отстрелять надо. Но охота — дело десятое. Захочешь — заключишь договор. Не захочешь — не заставят.
— На убийство?
— Да нет, Макарыч! После войны на материке нон как тяжело. Помочь надо людям. А пушнина, сам знаешь, ценится хорошо.
— Вона што! Ну, погляним. Коль не во зло, то ладно.
— Ты мне одного моего друга напоминаешь. Тот помоложе тебя, но такой же. Таежник. Коренной. На войне вместе были. Он снайпером воевал.
— Чево?
— Стрелок. Очень меткий. Из сибиряков.
— Ну и што? В тайге без таво не мыслимо. Будь ен етот, как ты сказывал, али простой лесник. В тайге кажен зайчонок должон могти за щ ититца.
— А как же он защищается? Убегает.
— Дурак ты, прости Господи, а ишо ученай, поди.
— Моя ученость, дед, фронт. В шестнадцать с отцом ушел. Его на глазах убили. А что директором стал, так я вот теперь учиться буду. И у тебя тоже. Может, еще пригожусь тебе со своим дурацким умом.
— А ты не серчай. Я не со зла. Не нравитца мине, што, не знамши тайги, люд про ее дурное городить.
— Как?
— Да так. Как ты про зайца.
— Так он же и вправду ото всех только бегом и спасается.
— На-ко, выкуси! Бе г ом! А спробуй в ево зайчат отнять. Зарекесси.
— Почему?
— Обмишурит. Оббегить тибе. Наперед зайдеть, лягить и зачнеть по-дитеночьи плакатца. Кинисси к ему, ен поползеть. Но с оглядкой: куды зайчат подевал? Углидить, што далеко от зайчат увел, подскочить и ходу. Хвост приметить не поспеишь.
