— Выходит, теперь ей перья общипали? Немного уж осталось. Где сами проглядели — лес помог! Наши зверюги знают кого жрать! — смеялся громко и предупредил:
— Не забывайте про подписку о невыезде! Факты проверим. И тогда будем думать, как вас уберечь, — сказал, уезжая, следователь.
Земнухов как-то сразу сник…
— Куда смываться? Даже тут надыбали козлы! И как сумели?
Земнухов знал, малина ждет кентов. И времени в запасе у него совсем немного.
Лесник обрадовался, когда на следующий день привезли ему, помимо коня, здоровенную овчарку, с добрыми, умными глазами. И хотя не любил он эту собачью породу, помня прошлое, нынче отвел ей место в избе.
Коня в сарае сразу накормил. Обтер после дороги. И только после этого помог разгрузить тракторные сани. В них чего только ни привезли ему лесхозовцы.
— Тут лесники подкинули многое, чтоб приживался скорее. И мы — тоже сбросились. Принимай, Саня, привыкай к нашим местам! — говорила толстогрудая баба — инспектор лесхоза. Она подзадоривала, шутила, пытаясь растормошить мужика, но Седой думал о «малине» и не обратил внимания на женщину.
Карабин и мелкашку, несколько охотничьих ножей принес он в зимовье, побывав в Смолевичах.
И теперь чувствовал себя в относительной безопасности. Хотя понимал, что все это оружие не остановит Черную сову.
Седой все больше привыкал к своему участку, к лесу, немудрящему хозяйству, постоянному одиночеству, на какое добровольно пошел, зная, иное — гибель.
Понемногу отвыкал от человечьих голосов, учился слушать и понимать лес. Вначале он ходил в обходы своего участка — нехотя, потом по привычке. А к концу месяца уже не мог усидеть в зимовье. И с раннего утра становился на лыжи, чтобы осмотреть, все ли в порядке в его владеньях?
Крещенские лютые морозы стали отступать. И волчьи стаи, распавшись на пары, реже появлялись у зимовья. Отпугнул их Седой от своего жилья, вытеснил с участка. Но изводить волков под ноль запретило леснику начальство. И Земнухов, неохотно смирившись с этим, оставил у себя пять волчьих пар. Не трогал их и не пугал. Хотя ругал постоянно.
Волки, приглядевшись, принюхавшись, свыклись с человеком, как с наказаньем, и уже не пытались разнести его в клочья, понимая, что тот всегда носит на плече их смерть. Они поначалу обходили его, рыча злобно. Старались спрятаться незаметнее. Потом забыли об осторожности и промышляли в лесу открыто.
Каждая волчья пара уже ждала потомство. И голодные волчицы, встречаясь на пути при обходах, даже не оглядывались на лесника, считая, что и он вышел на охоту. Ведь чувствовали они возле его дома запах зайчатины! Не раз ели потроха, какие выбрасывал человек. Они хорошо запомнили запах лесника, признали своей собственностью. И спокойно
мочились на его следы, запрещая чужим волкам нападать на человека.
Седой никогда не брал с собой в обходы собаку, боясь, что ее тут же порвут волки, и оставлял свою «Тайгу» в зимовье за сторожа. Она и не просилась в лес.
Земнухов, отрывая каждый день листки календаря, вздрагивал всем телом, ждал малину, новых посланцев, но они не появлялись. И человек всякое утро вглядывался в следы возле зимовья. Их было много. Птичьих и звериных… Ни одного человечьего, кроме своих собственных.
Седой уже привык к тишине, какую нарушали лишь голоса леса. К нему постепенно возращался крепкий сон и покой.
Вот так и не услышал он в ночи глухого рычанья Тайги, не увидел ее настороженной морды и глаз, сверкнувших фиолетовыми огнями. Собака почувствовала издалека приближение чужих людей средь ночи и на всякий случай подошла поближе к двери, вслушиваясь в каждый звук.
Вот она уловила легкий скрип под лапами. Это волк пробежал. Следом за ним — волчица. А вот и еще пара. Торопятся. Бегут. Сзади зимовья совсем молодая волчья семья. У них этой весной будут первые волчата.
Собака слышит, как бегут волки на запах чужаков, заявившихся в тайгу без зова и приглашенья.
Старая волчица, чье логово было ближе всех к зимовью, первой услышала чужое вторжение на участок, видимо, больше других была голодна. Последнее потомство ожидала — последних волчат. Она приподняла острую морду, коротко ткнула носом волка й выскочила из логова первой.
Четыре волчьи пары, обогнув зимовье, бежали на запах и голоса людей. Пятая пара нагнала, когда, рассеявшись по сугробам, стая взяла в кольцо пришлых. Волки жадно втягивали запахи, дрожали от нетерпенья, голода, подстегивавшего всех.
К зимовью шли трое людей. На лыжах. Они свернули в лес с шоссе и вмиг оказались в глухомани, гасившей все звуки трассы.
Циркач, Теща и Буратино — им, как и прежним кентам, было велено убить Седого.
Малина не могла дольше ждать. Шакал и Глыба так и не узнали, что случилось с Боцманом и Таранкой. Думали, что отвалили в другую малину, польстились на большие навары. А со временем объявятся за долей. Но… Капка смеялась, что сдались кенты лягавым либо засыпались на Седом. Иначе сняли бы навар за жмура и слиняли б от Черной совы.
— Эти на халяву не пернут! Дарма не спустят мокроты. Раз их нет, не обломилось загробить суку! Коль лажанулись, значит — в мусориловке. Либо их Седой пришил! — предположила, ухмыляясь.
— Захлопнись, лярва! — цыкнул на нее пахан. Задрыга умолкла на время.
— Если б засыпались в лягашку, мы давно бы пронюхали о том от фартовых. Вон о Занозе и Фингале — враз вякнули, — глянул в сторону стремачей Пижон.
Малина сумела вытащить их из Орловской тюрьмы. Скентовавшись с местными стопорилами, взяли в кольцо машину, возившую на допрос, перебили охрану и вытащили стремачей. Но о Таранке и Боцмане молчали белорусские фартовые. И Шакал вздумал послать в дело новых кентов. Уж если Таранка и Боцман попали в милицию или их убил Седой, то хоть эти управятся с сукой, заодно разнюхают, куда подевались двое законников.
— Если слиняли к другому пахану, не фалуйте вернуться. Им кайфовей допереть, где дышать файно. И если они не пришили Седого, замокрите стукача и ходу в малину! Коль загремели в тюрягу Боцман с Таранкой, достаньте их. Но после Седого! И не тяните резину! Нам в гастроль пора давно! — говорил Шакал.
— Если попухните на паскуде, с законниками передайте, мол, в лягашке канаем! Тогда я сам возникну! — пообещал кентам.
Фартовые, приехавшие в Смолевичи, решили не идти по следам Боцмана и Таранки. От местных алкашей, толпившихся у пивбара, услышали все, что их интересовало. Не поскупились на угощенье. Бухари и развязали языки. Слух о гибели двух воров в зимовье давно облетел весь поселок. Об этом узнали даже дети, пьянчуги, от «декабристов» — отбывавших по пятнадцать суток в вытрезвителе.
Законники никогда раньше не бывали в таком лесу и, оказавшись отрезанными от человечьего присутствия, насторожились, шли с оглядкой. Знали, у Седого самый отдаленный участок и разделаться с кентом им никто не помешает накануне выходного.
