Он вздыхал и всхлипывал во сне. Звал шепотом Циркача и Буратино. Потом вдруг закричал, вскочил на ноги и с закрытыми глазами стал отбиваться от кого-то невидимого.
— Кент! Ты что? — крикнул Седой.
Теща протер глаза, проснулся.
— Кенты меня с собой тянули, в лес, к волкам! Их много было. Я перессал, — выдохнул тяжко.
— Принес! И там все сделал, как ты просил. Жуть! Погужевали звери. Но если б не они, вы мне не лучше б отмочили! Верняк, на ленты распустили б, если сумели бы достать. Выходит, вояки меня от вас уберегли. От людей! Знали, кого хавать! Небось, с лесхоза сюда возникали, ни к кому не прихиляло зверье! Следчего прокуратуры, главного лягавого — не тронули! А законников — разнесли! Выходит, хуже вас никого в свете нет! — грохнул Седой кулаком по столу и добавил:
— Не по кайфу мне поминать стопорил, какие по мою душу рисовались тут. Бери свое и хиляй!
— Сгоняешь? Иль сам не мокрил никого? Ведь паханил! Тебе твое отпущено и я уже не стопорило! Мне без понту твоя душа, свою бы уберечь! Но ты не веришь! Не допрешь, что пережил я этой ночью? Не просто смерть! Этим меня не сдернешь! Всякое видел! Но это и мне не по силам пережить, — натягивал куртку понуро.
— Ладно! Канай!
Седой указал на деньги и часы:
— Прибери с глаз!
Теща непонимающе уставился на лесника:
. — А бабки и «луковица» при чем? Это навар. Он уже ничей. Кентам без понту, Шакалу я не отдам, схилял я из закона. Бери, кент!
— Забирай к едреной матери! — взъярился Седой побледнев. И Теща послушно рассовал по карманам принесенное лесником.
Седой еще долго кипел. Но когда Теща попросил его закопать в лесу, подальше от глаз и памяти, ножи и пистолеты, сразу потеплел, поверил. И, швырнув в ведро тяжелым свертком, вынес в сарай, закопал в углу.
— Дай мне немного оклематься у тебя! — попросил Теща вечером.
Седой согласно кивнул головой. И спросил:
— Так что же с твоей любовью не обломилось? Иль она все на тех мальков с молоками распустила, твоя баба?
— Не баба она была! И не моя! — подпер щеку кулаком Теща и заговорил вполголоса:
— Л ее поначалу за шмару принял. Она ревела возле магазина, взахлеб. Подумал, что клеилась потаскуха к мужику, за кента его приняла, а его баба в рыло ей съездила, чтоб не отбивала. Такое часто случалось. Ну и подрулил я к ней. С форсом, эдак! За плечо приобнял и вякаю, мол, я тот, кто тебе нужен. И хвать ее за задницу! Намек дал. Она без слов как вмазала мне по будке, я едва на катушках устоял. Чисто по-пахански уделала. И говорит: вроде она, таким гавном,
как я, даже не подтирается! Ну, это меня задело за живое! Вякнул, что я об ее гнилые мослы пальцы чуть не поломал. Что ее с такой хилой жопой и за трояк никто не снимает. Радовалась бы мне, как празднику! Она с другой стороны зафинтюшила. Аж из зенок искры сыпанули. И вякает, что не клеилась ни к кому. Что у нее башли из сумочки вытащили! Всю зарплату до копейки. И жить не на что, — рассмеялся Теща и продолжал:
— Ну да я ей не поверил, прием старый! С этого все потаскухи начинают. На жалость ловят, а потом легко вламываются. Я в магазин шмыгнул. Глядь, впрямь, двое карманников промышляют. Подозвал. Спросил. Раскололись, что тряхнули эту девку. Я снял с них бабки ее. Вышел, она уже линяла. Пристопорил. Вернул башли. Она — глазам не верит. И спасибами засыпала. За героя приняла. Посеяла обиду. Ну, я тоже перья распустил. В гости набиваться стал. Она рассмеялась, мол, далеко хилять надо, целых восемь километров. Но я уже горел и не отступился. Приклеился добровольно. Хиляю с нею, а у самого все кипит. Из ходки вышел. Ну и стукнула моча в кентель, допер, мол, дорогой уломаю. И разговорились по пути. Она о себе рассказала. Что матери у нее нет — умерла давно. Отец ушел, когда та еще ходить не умела. И Лида с детства «пахала». Детей чужих нянчила, полы мыла, стирала, на жизнь зарабатывала. Так-то школу, потом институт закончила. Я пожалел, мол, жизни не видела, молодость пропустила. А. она рассмеялась и ответила, что рада тому. Все умеет. К жизни готова. Никакой работы не боится. И шить, и вязать, и готовить, сама научилась. Обузой мужу не будет, а помощницей. И теперь хоть технологом работает, все сама себе шьет и вяжет.
— Чего ж за башли рымзала?
— Потому как она их не сперла ни у кого, а заработала! Такое — жаль. Это и понятно! Хоть малые бабки, но кровные! — осерчал Теща.
— Не кипятись, — сконфузился Седой.
— Послушал я ее и не по себе стало. Какой там флирт, обосранным хвостом приплелся за нею на рыбзавод. Она меня в дом позвала. Вошел и обомлел. Чисто, кайфово у нее! Не темнила! Накормила она меня. До ночи с нею просидел. Век бы слушал ее. Да стыдно было. О себе и вякнуть нечего. Сижу лидером. Она спрашивает, я молчу. А когда уж совсем поздно стало, засобирался я линять. Она меня проводить вышла. Прощаясь на полпути, стемнил, что геологом пашу, что никого на всем свете нет у меня. А вот она — в душу запала. Лида разрешила навещать, когда в ее местах буду. Я к ней через три
года попал. Она все там. Одна. Нет мужиков на рыбзаводе. Одни бабы! А такая девка! Я чуть не рехнулся, она узнала меня. И так встретила, как родного!
— Небось не растерялся? — встрял Седой.
— Не тронул! А что как ребенка от меня заимела бы? Без отца как стал бы жить? Слинял, лишь попросил ее взять бабки. Хороший навар мы тогда взяли. А мне к чему? Кое-как уломал принять их и часы, что с самой Одессы для нее берег. Взяла, а сама покраснела. Видно, я первый ей в душу запал. Оттого и приняла. Писать просила. Я наобещал. Но снова слинял. Уже на пять лег. Почти посеял о ней память. Но попал в гастроль. И к ней. Она по-прежнему — одна. Сама сознавалась, что побывала замужем. Да человек попался негодный. Алкаш. Пил, обижал бабу. Она хотела немногого — ребенка заиметь. Но тот падла и малого не смог. Расстались, и она уже год одна. Ну, тут-то я приклеился на всю неделю. На пахоту не отпускал. Она отпуск брала из-за меня. Нет бы пидеру примориться у нее, слинял и сразу в ходку влип. Четыре года мантулил в Воркуте. Потом фартовал две зимы. И снова на Сахалин загремел — в ходку. Слинял через год и к ней нарисовался. А там — кентенок. Мой портрет! Я, чтоб не прикипать, через три дня смылся. И к Питону в малину. Три зимы. Потом к Шакалу свалил. Но теперь — хана! Пора завязывать!
— К ней слиняешь?
— Вряд ли примет! Что видела от меня? Я ей наказаньем стал. Какой с меня отец, если ничего не знаю о сыне? Да и то верняк, малина не оставила б дышать! Пасла бы, как тебя!
— Откуда допрет Шакал, что тебя не схавало зверье? Где двое, там и третий ожмурился. Линяй к ней! В откол! Начни заново! Все разом! Тебе еще не поздно. Ведь к своим возникнешь! Коль завязать решил, надо разом. Тебе есть к кому смыться! Тебя ждут! Это счастье! Может, ради них обошла тебя смерть! Такое случайным не бывает никогда! А я — вякни всем Смолевичам, что порвали волки на моем участке людей. Кого — не знаю. Это до малины дойдет. Дыбать тебя не станут!
