— Вы, не беспокойтесь, отец отдаст требуемое. А меня оставьте в покое. Я к этим делам вашим отношения не имею. На свои заработанные живу. Учусь и работаю. Так что претензий ко мне быть не может.
— Я чуть не обалдел. Попробовал убедить, что пришел к ней с чистой душой, мол, впервые влюбился по-настоящему. И деньги, и ее отец не имеют к тому никакого отношения. Она слушать не хочет. Одно твердит:
— Оставьте все свои притязания ко мне. Я ни о чем не хочу знать…
— Обидно стало. Ушел я от нее, как оплеванный. Велел себе забыть… Но, одно дело приказать, совсем иное выполнить. Мучился я недели две. Бухал, как проклятый. И вот как-то возвращаюсь с кентами из ресторана, глядь, трое поволокли в подворотню бабу. Сумку вырвали, на ходу с нее барахло срывают. Очередь обговаривают. Та вырывается. Но ей пасть кляпом заткнули. Шпана, что с них взять? Жируют по ночам, свое срывают. Мы в их дела не вмешиваемся. Но вдруг удалось ей кляп вырвать и заорать:
— Помогите!
— Голос показался знакомым. Подскочил. Кенты со мной. Не поняли, что случилось. А шпана хохочет:
— Хочешь, уступим первенство! Трахай, пока не очухалась.
Глянул я. А это дочь барыги. Я ее у шпаны отнял. Сумку, барахло забрал у них. Когда ж пришла в сознание, мне пощечин навешала. Подумала, что я все подстроил, чтоб заставить ее обратить на себя внимание. Ну уж тут я не сдержался. Назвал ее дурой и ответил, что силой не беру никого. И впредь, если шпана припутает, перешагну через голову. Сказал, что впервые выручил девку, но очень пожалел о том. Пусть бы ею
шпана натешилась вдоволь. Может, после этого умишка поприбавилось. Хотя, предупредил, от повторения случившегося она не гарантирована. И уж в этот раз помочь ей будет некому. Сказал я и пошел к кентам без оглядки. А они через неделю возникли к барыге. Я не возникал. К шмарам умотался. А барыга засаду кентам устроил. Ментов позвал. Те стремачили когда возникнем. Но дочь моих предупредила. Не дала попасть в клешни мусоров. Те на халяву проканали двенедели и смылись. Ну, а кенты барыгу припутали. Во дворе. Ночью. Приволокли на разборку. И только хотели влупить лярве по самую горлянку, тот барыга глянул на меня, трехает:
— Помоги, спаси, ради дочери. Век твоего добра не забуду!
— Выкупил я его с разборки. Весь свой навар за гада отдал. Кентов уломал не мокрить падлу. Ведь мокрушникам его уже хотели кинуть. Чтобы размазали. Короче — из жмуров его вытащил. Он мне все клешни обслюнявил, зараза. А через педелю, когда я к нему возник, он трехнул, что отправил дочь па Украину, к бабке, от греха подальше. Адрес дать отказался. Ответил, что у нее есть хахаль, за какого она выйдет замуж. И в этом он не стемнил. Через год я ее встретил. Она уже на сносях была. Случайно столкнулись на улице. Она сама меня остановила. Заговорила ласково. Все прощения просила за прошлое. И за себя, и за папаню, какой по бухому делу под машину попал. Так и ушел на тот свет моим должником. А дочери его не повезло. В мужья ей ханыга попался. Бил, обижал на каждом шагу. Она от него через год ушла совсем. Это я узнал, когда в гости возник. Ирка обрадовалась мне… Жизнь заставила поумнеть. Мы с нею в тот вечер допоздна проворковали. Да и то, правду сказать надо, тяжело пришлось бабе. Я помогать ей стал. Незаметно для кентов. Целых пять лет так тянулось. Я ее своей кралей считал. Женой, любовью, счастьем. Но фортуна не пощадила. Засыпались мы в деле. Па банке. И повезли меня в Магадан. Срок дали большой. Да и то хорошо, что не под вышку отдали. Написал я письмо своей мамзели, мол влип в ходку. Если любишь — жди. Она ничего не ответила. А через год замуж вышла. Когда меня освободили, приехал к ней. Мол, вот вышел! Живой, на своих ногах. А там уж трое детей. Один другого меньше. Мужик из-за стола навстречу, мне встал. Меж нами — Ирка — растолстевшая, неопрятная. В засаленном халате. Волосы растрепаны. Глянул я на нее и как-то грустно стало. Она — не любила. А я-то кого любил? Свою мечту? Но она облезла и состарилась. Я успокоил мужика, мол, не дергайся, претензий к твоей крале не имею. Живите и сопите. Сам в малину слинял. Иногда мельком видел ее. Она понемногу выпивать стала. Работала оператором на водоканале. И, как слышал, путалась с мужиками напропалую. Потом болезнь зацепила. Мужик от нее сбежал. А дети, едва окрепнув, тоже спешили уехать из дома скорее. Вот так и старший ее сын. Он любил меня, отцом звал. Сыскал через шпану. Просил вернуться к ним. Но поздно. Остыл я к ней. Вышло-то смешно. Я любил не будучи любимым. А кому нужна судьба такая? Баба приняла меня в лихую минуту, чтоб легче сына растить. Да и самой не мучиться. А я-то намечтал! О любви. Простой расчет не увидел. Она боялась, что спрошу с нее, почему в ходку грев не присылала. А мне не то тепло требовалось. Какого у нее ко мне и в помине не было. Когда так случилось, уехал я с кентами на гастроли. Оттуда опять в зону загремел. И уже всерьез. На трассу попал. Когда выкарабкался, отлежался на море, поверил, что жив, решил поинтересоваться, как же она канает? Жива ли? — усмехнулся Сивуч и закурил.
— Откинулась? — не выдержала Задрыга затянувшейся паузы.
— И с этим ей не пофартило. Старший сын из дома прогнал, когда мать вещи пропивать стала. Попадала она в психушку и вытрезвитель. В больнице лечилась от запоев. Скатилась баба вконец. Ночевала в подвалах. Ею даже шпана брезговать стала. Дети к себе не пускали. Бездомные псы пугались. Вот так по пьянке сбила ее лошадь. Не насмерть. Но переломов тьму получила. Два года лежала в больнице. В бинтах и гипсе. Без движения. Никто к ней не пришел. А выходили— монашки. Из милосердия. Не будь их — давно на тот свет загремела б. Но не только тело вылечили. А и душу. Видно, много поняла, едва оклемалась — ушла в монастырь. Насовсем. Теперь уж она, как сама сказала, умерла для мирской жизни. В душе — один Бог. И больше ни для кого нет там места. Всех она простила. Себя последней грешницей считает. Я видел ее, говорил. Она убеждена, что всякий человек должен только о Боге и о спасении души думать и молить о том Господа. Забыть о земном, плотском. Я так не смогу. А она, хоть и баба, сильнее меня оказалась. Взяла себя в руки. Знает, для кого живет. Мне такое не дано. А она и за меня молится. Так призналась. Чтоб простил Господь меня, когда пройду через ворота смерти. Может, на том свете мы с нею встретимся и будем счастливы. На земле такое не получилось. Кто в том виноват? Фортуна? Нет! Мы сами. Но все ж, трехну я и нынче… ночами во сне вижу себя молодым. С нею… Когда мы были счастливы. Лишь те годы стыздил я у судьбы. Остальные — канал, как последняя падла! Знаю! И у нее не прошло без следа! Иначе не молилась бы за меня, не жалела. Но
больше ничего у нас не осталось. Пепел от памяти и сны… Нельзя любить фартовому. Но кто ж нас спрашивает? Вот только одно остается от Любовей — одиночество в старости, да горечь в памяти. Если сможете, бегите от нее. Берегитесь ее!
Капка вся в комок сжалась. Смешные эти взрослые. Все для них сложно. Вот и Сивуч… Не может забыть… Интересно, а ее отец? Он мать помнит? Почему не говорит о ней. Даже злится, когда Задрыга спрашивает. Видно, тоже память болит.
Девчонка знает, скоро за нею приедут, чтобы навсегда забрать в малину. Так отец обещал. А он свое слово держит.
