Шакал усмехнулся криво:
— Ты отдашь, если я сфалуюсь! Допер? Мое это, мое! Любому глотку порву до лопухов! — побледнел пахан.
Медведь вплотную подошел:
— На меня хвост поднимаешь, кент? Зря духаришься! За Седого я тебя от ожмуренья вырвал! Иль посеял память? Так мне сход созвать, что два пальца… Хиляй! Чего возник, коль дело не провернул? Ты не на паперти! Покуда обещанное сходу
не справишь, ко мне не возникай! — свирепел Медведь, глядя на Шакала наливающимися кровью глазами.
Пахан, вскинув голову, пошел к двери не прощаясь.
Этой же ночью, вместе с Задрыгой и Пижоном, уехал в Орел.
Город славился тем, что ворюги здесь жили на каждом шагу. Ими кишел городской базар и барахолка, в каждом магазине, пивбаре крутились воры всех мастей, любого возраста. От замухрышки карманника — чумазого пацана, до лощеного медвежатника. Убогие с виду старики-наводчики, подрядившись старьевщиками, собирали тряпье в подъездах, присматривая, кто как живет и давали «наколки» домушникам, форточникам, голубятникам, получая от них свой положняк за сведения.
Около магазинов, прозванных горожанами «ряды», была своя воровская биржа. Тут уламывали в малины кентов, вернувшихся из ходок, здесь отдавали положняк ворам, тряхнувшим либо замокрившим кого-то на заказ. Отдавали долю с дела, обговаривали новые дела, продавали украденное, заодно трясли карманы и сумочки горожан, пришедших за покупками. Здесь клеили в шмары фартовым. Тут пропивали и навар с дела, чью-то душу…
Милиция боялась подойти к огромной толпе мужиков, где получить нож в спину проще, чем высморкаться.
Нередко среди дня тут раздавались крики:
— Помогите! Держите вора! Спасите! — милиция свистком созывала своих на чей-то зов. И когда подскакивали оперативники на зов, толпа мужиков рассыпалась, а на асфальте дергался в последних конвульсиях кричавший недавно человек.
— Кто убил?
Да кто сознается? Найти в этой кодле виновного все равно, что в стогу найти иголку.
Когда милиция начинала наступать на горло кому-нибудь, ее попросту брали в тесное, непробиваемое кольцо, в каком глохли все крики, стоны, жизнь.
Орловский люд был хорошо знаком ворам своею злобой, скупостью, злоязычием.
Здесь выкинуть из очереди ребенка или старика, обругав их при этом площадными словами, было привычным делом. Если посмел огрызнуться, наваливались дикой сворой и били так, что шансов на жизнь не оставалось.
Даже воры на своих разборках так не свирепели. Горожане в расправах были много круче.
Опозорить, обозвать матом женщину или девушку никто
не стыдился. Здесь пощечины и оплеухи раздавались чаще приветствий. В очереди забывали о соседстве и родстве. Каждый помнил о своем брюхе. А уж если в очереди ловили вора или воришку, его втаптывали в асфальт всей сворой.
Неважно, украл кошелек или копеечную булку, толпа яростно выдавливала грязными ногами душу из пацана-сироты, и из здоровенного мужика, разнесенного яростной толпой в кровавые куски. Кто больше виноват — вор или убийца? О том никто не задумывался.
Иногда тут случались жестокие стычки между ворами и озверелой очередью. И тогда шли друг на друга — стенка на стенку. Мелькали кулаки, сумки и колени, ножи и финки. Даже колья и арматура! В драку лезли даже старухи, нередко путая воров с теми, на чьей стороне влезла в драку.
Пуки волос, клочья одежды, кровь, втоптанные в грязь платки и шапки, рассыпанные папиросы и куча синяков, изукрасивших лица до неузнаваемости, были непременным итогом этих схваток.
Кого-то уносили в неотложку санитары, других с выбитыми зубами и переломанными ногами — уводила родня или соседи. Те, кто уходили с побитыми физиономиями, исчезали в проулках, подальше от глаз прохожих.
Воры в таких свалках не забывали свое — чистили карманы очереди смелее обычного, срывали с потных бабьих шей цепочки и кулоны, часы и кольца, заодно щупали, тискали, заголяли дерзких горожанок, рвали кофты на груди. Случалось, примечали, какая где живет. И ночью ловили в подворотне. Там, заткнув рот, сдергивали с бабы все барахло и тешились — в свою очередь мстя ей за каждую пощечину и оскорбление, нанесенные днем.
Конечно, пархатых в этом городе было мало. Люд орловский жил бедно, голодно. От того и злобился по всякому поводу. Горло было шире головы, оно всегда опережало разум, а потому считалось издавна, что орловский люд думать не умеет. Не дано ему такое от Бога. Оттого, кто чуть отличался, покидали этот город навсегда. Жить здесь, считалось, нормальным людям невозможно.
Казалось, именно сюда собрались все пьяницы и лодыри, горлохваты и пройдохи, воры и убийцы.
Но какая бы дурная слава ни плелась шатающейся походкой за этим городом, была у него и другая жизнь, своя история и свои ценности, оправданная гордость и чистое имя. Но это уже не интересовало городской сброд, именуемый себя шпаной, и городские малины, какие нередко махались друг с другом из-за какого-то пархатого дантиста или абортмахерши.
Оглядев эту толпищу возле торговых рядов, Шакал сморщился. Бедность и скудость сквозили в одежде, наложили свой отпечаток на лица фартовых.
Пахан заговорил с ними о Седом.
— Кто знает его? Где канает кент? Часто ли тут появляется? С кем фартует?
— Седых здесь трое канает. Тебе какой? — оживился гнилозубый старикашка-щипач.
— Фартовый! Законник!
— Они все фартовые! Все блатные! Ты харю нарисуй!
— У него на клешне наколка прощенья! — вспомнил Шакал.
— Чево? Ты, что, кент? Мозги у тебя поплыли не в ту степь? Да какому законнику твое прощенье надо? Иль заблукался ты, иль из фраеров? — прищурился дедок.
— Седой из Звягинок! — вспомнил Шакал и добавил:
— На войне танкистом был!
— Может, я у самого Махно в казначеях канал! Чем хуже! Ты вякни, нынче он фарцует или скокарит, а может, в законных — честных ворах дышит?
— Законник! — подтвердил Шакал.
— Середь этих нет Седого! Раней был. Да замокрили кенты надысь. Чтой-то не по кайфу отмочил. Его и угробили. Был и нету, — рассмеялся частым, токающим смешком.
— Замокрили? А кто? — похолодел пахан, оглядев кишащую толпу воров.
— А ты кто? Лягавый или следчий?
— Законник! Из Брянска! Мне б кого-то из паханов! Кликни!
Вскоре к Шакалу подошел плотный мужик, одетый в костюм. Он оценивающе обшарил глазами Шакала. Спросил глухо:
— Что надо?
Узнав, что интересует пахана, припоминать стал. Позвал еще двоих законников. Те при слове Звягинки что-то припомнили:
— Был такой кент! Он после ходки в гастроль тут возникал. Ну его малине здесь вломили. Смылись. С тех пор не нарисовался тут. Может в отколе канает, от фарта отошел? Иначе б от нас не смылся! Это верняк!
