— Нет у него женщины! И самого нет. Уехал сегодня утром. Отпустили его из колхоза. На все четыре стороны. Замучили деревню его урки. Да и сам устал, видно. Нынче, чуть свет видела я, как уходил из Звягинок. Навсегда! Возврату ему сюда уже нет. Никто его не возьмет обратно.
— Уехал? И от меня? А куда ж теперь он смотался? — простонал Глыба, всхлипывая натурально.
— Вот этого я не знаю. Никому он о том не сказал. Да и сам навряд ли что решил. Ведь родня его вся тут схоронена. И невеста! Красивой девкой была! О ней он и говорил, и помнил. А вот о тебе словом не обмолвился! Видать, жить не думал. А ссора — поводом стала! — злилась Волчиха.
— А у кого он жил? Может, тот человек знает больше? — спросил Глыба.
— Да только недавно от меня Акулина ушла. У нее он остановился. Как раз о Земнуховых мы с ней говорили. И об Сашке. Ничего не сказал. Даже не поблагодарив, не простившись с нею — уехал. Бессовестный, пропащий человек! — сплюнула бабка в угол. И спросила, указав на Капку:
— Уж не Сашкин ли этот ребенок?
— Нет! Она моя! От первого брака. Мне всю жизнь не везет! — засморкался Глыба и только засобирался уходить, в дом к бабке почтальонка вошла. Отдала письмо. И старуха, указав ей на гостей, сказала:
— Земнухова баба! А он тут сиротой несчастным прикидывался. Пять лет морочил дуре голову. Чуть поссорились, сбежал сюда! И замучил нас бандитами. Бабе своей даже не сказал, что в селе прижился. Она, глупая, по морозу ездит, его ищет. Он и отсюда смотался.
<— Да плюнь ты на него, засранца! На него колхозницы — положили! А ты чего за ним гоняешься! Прокормишь ребенка и без гавна! Может, человек сыщется! Санька же с ворами спутался. Убить его хотели тут! — развязала язык почтальонка.
— Может, и гавно! Да кто ж знает, бабы, другой будет ли лучше?
— Э-э, милаха! Силой мужика не удержишь! Этим кобелям, хоть масло под хвост лей, коль не люба — не уговоришь, — вздохнула Волчиха.
Глыба, едва вышел с Капкой от Волчихи, заматерился по- черному, обозвав Седого так грязно, что Задрыга изумилась. Никогда не слышала от фартового ничего подобного.
— Где дыбать пидера?
— Ничего, нашмонаем! — ответила Капка. И напомнила о скотнике, из-за какого погиб Коза.
— Пахан ожмурить велел подлюку эту! Он теперь «на пахоте».
— Хиляем! Если не обломится теперь, ночью замокрим…
— Что вякнем фрайерам? Почему возникли?
— Седого облажаем! — усмехнулся Глыба. И придя на ферму, разговорился с бабами-доярками, мол, вот обидел Сашка, убежал из дома, кобель треклятый. Не может жить, как нормальный мужик — с семьей. Все прикидывается несчастным, его жалеют, а он потом — всем пакостит.
Глыба интересовался дотошно, не говорил ли Седой, куда поедет? Но этого никто не знал.
— Прохвост! Пройдоха! — ругал Глыба Седого, внимательно следя за скотником, какой не без гордости похвалился, что вместе с мужиками уделал ворюгу, какой приклеился на ферме, чтобы выследить Седого.
— А чего его выслеживать, если он в деревне жил? — деланно удивилась Задрыга.
— Бандюги никогда открыто не убивают. Все в темноте, из-за угла! Иль ты книги не читаешь, кино не смотришь? — удивился скотник.
— Вместе работали, чего ж не уследил? — рассмеялась Капка.
— Он — первый раз пришел сюда — тот ворюга! Если б я его не поддел, убил бы он вашего Земнухова! — цыкнул слюной на настил. И полез на чердак сбросить сено.
У Капки глаза зелеными огнями зажглись. Она приметила и оценила все сразу:
Доярки сели на низкие табуретки доить коров. Ни на кого не обращали вниманье. О Седом не хотели говорить. Уехал мужик от бабы… Не первый и не последний случай в жизни. Погорюет и успокоится городская краля. Вон она какая холеная и разодетая. Да и девчонка — как кукла разряжена. Не то, что деревенская детвора, — отвернулись от приезжих, выходивших из коровника.
Задрыга мигом скользнула на чердак по лестнице. Приметила, что остальные скотники уже разнесли сено по кормушкам. А тот, что наверху остался, сбрасывает сено уже на вечер.
Капка смотрит, как он ловко управляется с вилами, цепляя на них горы сена, вот еще одну охапку скинул. Глянул вниз. Сбросил вилы. Вытер рукой пот. Капка стрелой промелькнула к нему. Всего один удар, как учил Сивуч. Мужик не успел оглянуться. Адская боль в позвоночнике помутила разум. Ноги не удержали. И он упал вниз прямо на вилы животом.
Капка ловкой кошкой сиганула вниз. Услышала шум на ферме. Крики доярок, всполошившихся от увиденного, громкий крик умирающего мужика:
— Спина! Мать ее в суку! Из-за нее сдыхаю!
Глыба с Капкой вышли к шоссе. Задрыга подошла к бабке, продающей моченые яблоки у дороги. Та совсем окоченела.
— С утра тут стоите? — спросила участливо.
— С ранья, — ответила старуха, шамкая.
— А я тоже с утра по Звягинкам шаталась. Отца искала. Бросил он нас с мамкой. Уехал. Скрывается от алиментов.
— Уж не Земнухов ли? — спросила старуха.
— Он, бабуля! Может, вы видели, куда поехал?
— Видела! Вон туда! — махнула бабка рукою в даль по шоссе.
— А на чем поехал?
— На машине! Не на колхозной. Не наша онa! Вся грязная. Раней всех тут показалась. Я только первое ведро принесла продать. До обеда с ним стояла.
— А что в той машине везли? — спросил Глыба.
— Железки всякие. Верхом нагруженая. Но ваш в кабину сел.
— Номер не помните, бабусенька? — погладила Задрыга морщинистую бабкину руку.
— А говорили, что в тюрьме сидел! Он же от такой сугревной дочки сбежал! Вот охальный кобель! — сплюнула бабка на снег и добавила сокрушенно:
— Глаза мои слепые не увидели того номера, да и в голове не удержала бы, нет уж памяти у меня, — посетовала бабка, качая головой от удивленья. И вдруг, вспомнив что-то, сказала:
— Шофер евонный яблоков у меня купил. Сморозил, навроде в его Белоруссии точно такие растут антоновки. Я ему не поверила. Сказала, что мои яблоки от опытной станции селекцию дочка принесла. У него таких быть не может. А он мне ответил, что у него от панов — лучшие сорта прижились. И звал в какие-то Смолевичи, отведать его яблоков. А у меня он — на дорогу взял. Вот так-то! — разговорилась бабка, радуясь, что голова ее не вовсе дырявая и кое-что в ней держится.
Глыба тоже купил у бабки яблок. Не торгуясь, как все, полный кулек. И остановив первую же попутную легковушку, попрощался с бабкой, сказав:
— Ладно, мать. Уехал, так и черт с ним, насильно мил не будешь… Проживем и без него, засранца!
— И то, верно, родимая! Бабы мы! Все переживали! Даже войну! Было бы здоровье! Остальное все — Бог даст! Храни вас Господь! — пожелала старая, крестя уходящую машину вслед, желая всякого добра хорошим покупателям.
