— Я о том слышал, — вздохнул Ян.
— Он через два года после нас из зоны вышел. Вызвали его чекисты, чтоб вернуть документы, награды. Но ты же помнишь Яшку! Он не смолчал и этим! Ну и сказал:
— Документы возьму! А вот награды мне не нужны! Хреновую страну я защищал, если меня — фронтовика, отдавшего за победу все здоровье и силы, перед строем солдат, перед немцами опозорили! Как преступника загнали в зону! Что мне ваше извинение? Чего оно стоит? Где вы были тогда со своим пониманием? Иль десять лет, отбытых ни за что, можно списать на ошибку? Ну уж нет! Как забирали, так и верните! Перед строем. С извинением за все! Иначе не возьму! Руки жечь будут и память за то, что негодяев защищал, подонков и преступников! Кто отдал приказ о моем аресте? Он на Колыме? Какой у него срок по приговору?
— Молодец, Трофимыч! — восторгался Ян.
— Ушел он без наград еще и потому, что вручали их ему но войне. За подвиги! Из рук чекистов принять обратно отказался Видно, это ему припомнилось. И через два года снова загремел в зону.
— За что? — вытянулось лицо Яна.
— Трофимыч механиком работал в совхозе. Председатель — первый вор. Яшка и ляпни при всех, что он таких коммунистов, как совхозный бугор, на столбах вдоль дороги вешал бы своими руками. Тот, боров, настрочил донос в органы, что Трофимыч грозит всех совхозных коммунистов перевешать… Влепили Яшке червонец, и в зону. Снова на Колыму… Через пять лет по зачетам вышел,
— А чего не жаловался? — удивился Ян.
— Чудак! Кому? На кого? Чекистам на самих себя? Весь процесс и дело белыми нитками были сшиты. Он после этого еще два срока оттянул. За то, что вернувшись из зоны, не извинился перед председателем, а матом его полил. На рабочем месте! Два года дали. Отбыл их. Вернулся. Отмудохал. Еще на пять лет влип. Списали его по сахарному диабету из тюряги. Яшка выпил, сел на трактор и загнал того борова в чан с навозной жижей. Того едва откачали. А Трофимыча — в психушку на целый год. Но обследование показало, что он не малахольный и выперли домой. К тому времени ревизия подтвердила, что председатель — вор! Но… Его не отвезли на Колыму! И даже не судили. Сделали выговор по партийной линии и убрали из совхоза. Ну, а Трофимыч — без стажа и пенсии остался. Вся жизнь по зонам. Первая семья — в войну не дождалась. Вторая — тоже не в ладах с ним баба. Спился человек! Только то и желаний — сдохнуть скорее!
— Награды так и не взял?
— Нет! Наотрез! Их ему перед совхозом вручить хотели! Ответил, что ему для этого нужен его батальон! И партбилет не взял! Я Трофимыча в пивнушке увидел. Жаль мужика! Путевый был человек! — вздохнул Шакал и добавил:
— Плохо он кончит… Жить ему стало не для чего. Все отняли. Оставшееся — на Колыме замерзло.
— А я с Витасом общаюсь. Он тоже в зоне отбывал! Помнишь, музыканта? Его посадили за то, что он исполнял свою победную симфонию, в какой услышали антисоветчину. Мол, это не победная мелодия, а пораженческая! В ней много грусти и траура!
— Помню! Его начальник зоны в шизо на месяц засадил за то, что проверяющих встретил не маршем «Прощание славянки», а траурным — Шопена. Комиссия тогда ошалела от такой встречи! — смеялся пахан.
— Работает он в театре! Летом на открытых площадках играет на своем саксафоне. Всем доволен. И ты знаешь, он сочинил свою музыку на колымскую тему. Есть у него «Колымские капризы», «Колымская трасса», «Магаданская весна», «Белые сны». Мне больше всего нравится «Расплата». Небольшое сочинение. Скорее даже — этюд. В нем все сказано. Каждый по-своему воспринимает его. Но пережившие Колыму — особо! Я — плакал… Он один за всех нас сказал. Никого не обошел и не забыл. Как в той победной, за какую сел, не запамятовал сказать людям, что первые салюты надо давать в память погибших… И снимать шапки, склонять головы, а не галдеть. Радость от победы тоже не должна терять память и траурный бант в уголке. Если мы о том забываем, перестаем быть людьми… Но, увы, не всем это понятно и теперь…
Капка стало скучно слушать эти воспоминания и она, сыскав первый благовидный предлог, ушла из комнаты во двор — опрятный, цветущий и спокойный, как жизнь обитателей дома, каким невольно позавидовала втихомолку.
Вечером Ян поужинал за общим столом, а едва начало темнеть, простился с домашними, с паханом и ушел домой, обещая по возможности наведываться почаще.
Когда фартовые остались в одиночестве, хозяева ушли к себе наверх, Шакал позвал Задрыгу в комнату, предложив ей посумерничать за чаем вдвоем. Капка поняла, хочет поговорить о чем-то без ушей кентов, и вошла следом за Шакалом.
— Послушай, Задрыга, ты стала забывать все, чему учил Сивуч. Именно так! И не спорь! Разучилась махаться, стоять за себя, что Доказало последнее время. Потеряла терпение и выдержку. Почему слиняла, когда я велел тебе быть с нами? Я неспроста знакомил с Яном только тебя, кентов ему не представил. Он все правильно понял. И никого из них не примет в своем доме, только тебе откроет дверь. Всегда приютит. А в жизни всякое случиться может! Этим знакомством пренебрегать нельзя!
— Но ведь тогда — на Колыме, когда вы в бега свалили, ты взял его «хвостом», погоне на расправу, прикрытием кентам! Иначе, зачем фраер законникам? Неужели он до этого до сих пор не допер? Ничем Ян тебе не обязан! Фортуна сберегла его! Ты бы не спасал, — отвернулась и продолжила:
— Я не смогу сюда возникать!
— Дура! Пустышка! Что лопочешь? Да сообрази, какой из фраера хвост, если он на ноги не вставал. Мы его почти всю дорогу на плечах тащили. Попеременку. Как чужой общак, как бугра другой малины! «Хвостом» в тех бегах был я!
— Не верю, что ни с хрена, на холяву его взяли! Такого не бывает! Сам трехал! Значит, был понт! — не соглашалась Капка.
— Нет, Задрыга! Я никогда не кололся тебе в том побеге. Он — самый легкий и самый глупый получился в моей жизни. Я впервые пожалел человека. Его все фартовые уважали. Весь барак. Поди теперь, вспомни, за что? За все разом, наверное. Увидели страдание без комедий, горе — без сажи, муки — без слез. Даже нам такое было не под силу. Может, за это решил помочь. А Бог, увидев, помог и нам… Я и не думал, что когда-то в жизни, Ян мне в чем-то пригодится. Не считаю его обязанником своим. Все мы должники одного — Господа нашего! Но когда велю тебе остаться, не линяй впредь, не то отправлю к Сивучу на учебу! улыбнулся хитро и предложил:
— А не махнуть ли нам к нему? Всей малиной — в Батуми! Я там никогда не был. Не успевал добраться! — хмыкнул в кулак, едва сдержав громкий смех.
— Неужели мы отсюда слиняем всухую? — удивленно глянула Капка на Шакала.
— Где живешь, там не срешь! Надо оставлять для себя спокойный угол, где всегда сможешь притыриться от ментов и дышать спокойно, залечь на дно. Если тут наследим, Яну будут неприятности. Я этого не хочу. Ему своего пережитого до гроба хватит. Пусть канает спокойно. Хоть здесь не будут никого трясти и повисать на хвосте, — отмахнулся пахан.
Задрыге сразу стало скучно. Она с тоской смотрела на чужой уют. Ей расхотелось отдыхать и через три дня безделья девчонка стала дергать Шакала, скорее сменить обстановку, уехать «в гастроли» или на юг — к Сивучу. Ей опротивел размеренный ритм жизни, однообразный порядок во всем. Капка соскучилась по острым ощущениям.
