— Где так долго шлялась, лысая гнида? — Но нет. Задрыга услышала, как обшаривают дверь дрожащие руки. Вот они наткнулись на крючок, с трудом справились с ним. Потом засов снимал кряхтя.
— Видно, долго взаперти дышал, колб разучился открывать? — подумала Задрыга и, толкнув дверь плечом, чуть не сбила Сивуча с ног.
Но Сивуч ли это? Капка вглядывалась в него, не веря своим глазам.
Что осталось от него? Жалкий, немощный старик едва держался на ногах. Руки и ноги тряслись.
— Капка, где ты? — потянулся руками к ее лицу. Ощупал голову плечи, руки.
— Здравствуй, Задрыжка! — сказал, закашлявшись. И рукой пригласил в дом.
— Я не одна, Сивуч! — удивилась Капка тому, что старик не спросил о Короле. Кто он и зачем здесь?
— Раз с тобой, значит, так надо! — ответил хозяин, переступив порог. Он подошел к столу, нашарил кресло. Сел в него.
Капка, скинув с себя нарядную дубленку, бросилась бегом в сарай, за дровами. Затопила камин, открыла решетку, чтобы тепло волнами пошло в гостиную.
В доме было холодно, пыльно. Повсюду виднелись следы запустения, одиночества.
Капка быстро посмотрела, что есть у старика из продуктов. Но у Сивуча не нашлось и корки хлеба.
— Что случилось? — ужаснулась Задрыга.
— Это, Капелька, называется — хана! Старость пришла. Скоро мне крышка! Откинусь вот-вот! Не век же свет коптить. Когда-то приходит время смываться к кентам, какие ушли без своей воли из жизни. Теперь и мой черед настал. Вишь, шары уже накрылись! Не видят ни хрена.
— А почему ты один? — распаковывала Задрыга чемодан с подарками и гостинцами.
— Кому теперь сдался? Пока что-то мог — нуждались во мне. Теперь все! Песня спета, легенда сдохла!
Задрыга взглядом указала Королю на рюкзак с харчами. Она помнила по прежним временам, что продукты тут лишними никогда не были. И набрала по пути в магазинах всякой всячины.
Помыв стол, подметя полы, протерев от пыли кресла, Капка велела Королю следить за камином, сама накрывала на стол.
Красная и черная икра, сыр и ветчина, крабы и буженина, осетрина и чавычий балык — не оставили на столе свободного места. Шампанское и коньяк, лимоны и яблоки — стояли впритирку.
— Хавай, Сивуч! — подвинули стол ближе к камину.
— Хлеба дай, Задрыжка! Две недели во рту ни крохи не держал.
У Капки в горле заклинило от услышанного. Она онемело уставилась на старика. Невысказанный, неуместный вопрос застрял:
— Почему? — но она знала ответ на него.
Забыли старика кенты за своими извечными делами, удачами и горестями. Бросили, как лишнего. И он, понимая свою ненужность, не осмеливался напомнить фартовым о себе. Просить он не умел. Стыдился. А старость брала свое нещадно.
У Сивуча всегда болели ноги. С давних пор — с колымской трассы. Пока у старика училась «зелень», в доме всегда был свежий хлеб. Но… Ученики выросли и разошлись по малинам. Новых — кенты не привезли. Так и остался один.
Пока был нужен кому-то, держался, когда забыли, одряхлел вконец.
— Ешь! — дает Капка бутерброд с икрой. Сивуч ест блаженствуя.
— Ишь ты! Настоящая, осетровая! Не перевелась, выходит!
— Давай — давай! — насильно впихивает Задрыга бутерброды, горячий чай. Вытирает лицо и руки старика, заставляя есть еще и еще.
— Задрыжка! Мне нельзя больше! Помру. Я давно не хавал, файней меньше, но чаще.
— Заметано! — согласилась Задрыга и принялась наводить порядок в комнатах. Король дивился ее умению, расторопности, помогал Задрыге во всем. Та, убрав, взялась истопить баню Сивучу, заранее упросив Короля вымыть старика. Тот согласился.
Задрыга наскоро приготовила ужин. Нашла чистое постельное белье. Привела и себя в порядок. Протопила комнаты наверху. И ждала, когда вернутся из бани Сивуч и Король.
Задрыга натопила в гостиной так, что даже в легком халате было жарко. Она знала, что старик любил после бани посумерничать у камина за чашкой чая. Любила с детства эти часы и тщательно все подготовила.
Она ждала. И вдруг увидела, как Король несет из бани Сивуча, ноги и руки того — висели, как у покойника.
— Капля! Что с ним? Я напарил его! Помыл. Даже побрил! Смотри! А он — хлобысь с лавки на пол и глаза закатил! — растерялся Король.
Капка кинулась к столу Сивуча, где тот всегда держал на экстренный случай бальзам, сделанный своими руками. Он способен был поднять мертвого из могилы. Задрыга нашла его. Вниз пулей скатилась. Влила бальзам. Но Сивуч не глотал. С трудом протолкнула внутрь. Приложила к сердцу теплую грелку. Лишь через час старик задышал.
Капка, испугавшись приступа, плакала в три ручья, корила себя за все, что увидела у Сивуча, Боялась, что перекормила его и ускорила смерть.
— Сивуч, не сваливай на погост, зараза! Я ж к тебе теперь я
часто возникать буду! Ну, плюнь в шары, если стемню! Без будды, всякий месяц! Клянусь волей! Только пропердись! — просила Задрыга, стоя перед постелью старика на коленях.
Тот не открывал глаза.
— Ну, вломи мне по мурлу, как раньше! Я не загоношусь и не слиняю. Только ты от нас не сматывайся, старый козел! Неужель ты не отматеришь меня, не просифонишь мозги до самой жопы? Ну, одыбайся, гнида моя сушеная! — выла Задрыга от жалости к старику и от стыда за себя.
— Ну, падла я недорезанная, виновата по горлянку! Прости меня! Открой шары! Покажи, что дышишь й не откинулся! — размазывала Капка слезы по щекам, делала массаж сердца Сивучу. И звала, звала…
Задрыга уже начала терять надежду на то, что Сивуч жив. Но тут Король спохватился. Поднял легкое перо — возле подушки лежало, поднес к носу старика. Перо шевелилось от дыхания. Оно было слабым, но уже появилось. И Капка усердно взялась растирать грудь старика.
Когда Сивуч пришел в себя, признался, что такой приступ уже не первый. Только тогда ему никто не помогал выкарабкаться из беды.
Капка, дрожа от страха, села поближе к камину, не спуская глаз со старика. Король расположился у ног Задрыги на медвежьей шкуре.
Капка перебирала его кудри, медвежатник замирал от счастья.
— Вишь, Задрыжка, как оно сложилось? Вышло, будто я учил тебя для этой своей лихой минуты. А ведь все могло быть иначе в моей судьбе! — закашлялся Сивуч.
— А что могло быть иначе?
— Все! Совсем другим! Но судьба сыграла по-своему! И втоптала в грязь, сняв, как птицу за крыло. С неба — в пропасть. Сколько хотел из нее вырваться, уйти, улететь. Но не довелось, не повезло! — сетовал Сивуч.
— А что помешало? — любопытствовала Задрыга.
— Моя глупая гордость! Она все разбила! И я был наказан за все с лихвой! Так-то вот, Капля! Не все можно исправить и вернуть. Но слишком поздно мы это познаем. Обычно под занавес. Когда жизнь уже кончена и изгажена вконец. А в судьбе не то тепла, пепла не осталось. Память ворошить о прожитом, и то страшно. Жизнь была или ее придумали с похмелья? Знай я о таком заранее, лучше бы удавился, пока были силы.
