Знамо дело! Свое пропил, на чужое рот не разеваю. Не свыкся пока. Он меня подозвал. Поговорил уважительно, не матерно. Предложил у него пожить при деле. Я решил попробовать. И вот уж третий месяц с ним. Целых тыщу рублев дал. Я их бабке послал. Себе стольник оставил. На одежу. Отписал старой, чтоб отдельный дом приглядела к моему возвращению. Сказал, что грузчиком работаю в порту. Только они такие деньжищи получают. Вот мои с ума сойдут! Пожалеют, что с дому выжили. Думали, я только самогонку жрать могу? Ан вишь, покуда еще в кормильцах состою! Не пропащий навовсе! Рано меня на мыло списывать! Накось, выкуси, Марина! — свернул сухую маленькую фигу и покрутил ею, как шилом.
— Ваш главный обещал мне и на похороны дать. Чтоб не попрекала меня мертвого — ревизорша наша! Не хочу с ее рук есть и видеть стерву не желаю! Вот заработаю — отделюсь от сынов! Сам себе хозяином заживу! С бабкой своей! Акулинушкой! Как стосковался я по ней — по своей оглобле! Я ж с нею уже больше полвека прожил. Не думал, что так приключится. Ну, да ништяк! Ненадолго расстались! С войны вернулся живым. Бог даст, и тут ворочусь.
—: Дед! А признайся честно, часто бабке изменял? — спросил Остап улыбаясь.
— Ну, тут по молодости чего не было? А в года сурьезные вошел, перестал баловать! Мужик — не жеребец! Об имени думать должон. Своем и семьи! Так-то!
Капка слушала молча. Ей не верилось, что этот старый, тщедушный дедок, греющийся у печки, способен на любовь. Да еще на такую долгую.
— Дед! А ты счастлив был со своею старухой? Вот если б заново родился, женился на ней? — спросила Капка шестерку.
— Только на ней оженился бы! На своей голубушке — Аку- лине! Ни на какой другой. Она — самая лучшая! Второй такой — в свете нет!
— А ты ее часто бил?
— Никогда! Боже упаси от такого стыда! Что ж это за мужик, какой бабу колотит? Это ж грех! Баба рожать должна!
— И не ругались со старухой?
— Нет! Ладили без того. Умели уступать.
— А теперь бабка зовет тебя?
— Да вот, приезжают люди с Озерска. Я их спрашиваю про своих. Живут спокойно. Но бабка, так передают, скучает по мне. Ждет, когда ворочусь в дом. Даже Васька, меньшой мой сын, у какого в бабах ревизорша, тоже умнеть начал. Пристращал свою — разводом, если рога выставлять будет. Теперь хвост поприжала. Надолго ли только?
Стремач, робко заглянувший в хазу, позвал старика наружу. А Капка с Остапом снова остались наедине.
— Вякни, с чего тебя в откол тянет? — спросила Задрыга.
— Тебе шестерка трехнул про все.
— А что ботал? Из своего дома свалить пришлось на старости! Никто не остановил его. Вот тебе и любовь! Откинься дед, закопать было б некому! Столько прожить, а под старь в бичах канал. Разве это счастье? Я б такого не хотела!
— Капля! Дышат семьи по-разному! Это от самих зависит. А шестерка, что с него взять? Свой век прожил, — насторожились оба, услышав во дворе особняка громкий чужой голос. Король выскочил из хазы через окно, подумав, что во двор заявилась милиция. Он подал руку Капке и, выхватив ее из окна, помчался под склон.
— Да стой же ты! Дай пронюхать, кто возник? В хазе общак! Секешь иль нет? — остановила Капка и вернулась к дому. Осторожно обошла его сбоку. Заглянула во двор, вскоре позвала Остапа.
Зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться громко, указала во двор.
Полная, высокая старуха, в длинной черной юбке и в линялой кофте, стояла посередине двора, держа под мышкой старика- шестерку. Тот дергал ногами и был похож на состарившуюся куклу, какая долго валялась в пыльном углу. Но вот о ней вспомнили…
— На стари лет блукать вздумал, срамить нас! Ишь, забот- чик! В заработки подался! Я ж думала, что ты к дочке в гости поехал. А ты — в ханыги скатился? Даже исподнее пропил? Вон как схудал! Сущий шкелет остался!
— Акулька, спусти на земь! — требовал дед.
— Лысый озорник! Все глаза выревела, когда мужики рассказали, каким тебя видели! Иль ты бездомный? Иль в доме места тебе не достает? Чего бедокуришь? Пора уж остепениться!
— Поставь на ноги! — твердил старик.
— Сбирай котомку! Поехали домой! Дети без присмотру остались нынче! Скотина неухожена! А я тебя тут разыскиваю через пропойц! Стыд и страм! Весь провонялся, будто в хлеву родился! Живей надевай свое и поехали, луковичка моя облезлая, — целовала старика в лысую макушку, впалые щеки, худые плечи.
— Маринка-то как нынче? — подобрел шестерка, устроившись на руках удобнее, обняв жену за шею.
— Кается, окаянная! Клянется никого не забижать! И за тобой ходить! Просит низко — в избу воротиться!
— Деньги получила?
— То как же! Корову на них купили! Справную! Два ведра молока дает! Молодая! Вторым телком ходила! Теперь и деньги в доме всякий день. И в молоке, хоть купайся! Низко кланяются тебе все за подмогу такую. И все ж в дом живей вертайся. Без коровы мы прожили бы, а без тебя — нет! — опустила на землю.
Старик засеменил в дом. Там, в сенях, стояла его котомка. Ее не надо было долго собирать. Сунуть в нее пару рубашек. И все готово. Но…
Капка вспомнила обещание пахана дать старику на похороны.
И придержала деда, попросила подождать. Посоветовавшись с Остапом, дала уходящему тысячу рублей, чтоб не вспоминал лихом.
Дед долго благодарил Капку. Уходя, пожелал ей хорошего мужа и ребятишек, таких, чтоб и душу, и старость согрели.
Задрыге даже обидно стало. Не удачу, не наваров, не много лет в фарте, а как обычной фраерихе, словно в лицо плюнул напоследок, испортив Задрыге все настроение.
Король снова лег в постель. Глубокий порез на плече не затянулся. Капка смазала его бальзамом. И только хотела лечь спать, стремач вошел, сказал, что к ней просится подземная «зелень».
В хазу вошли Борис и Толик. Растерянные, испуганные. Оба затравленно оглядывались по сторонам.
— Задрыга, беда случилась! Те ящики, что твой пахан закопал в дальней штольне, исчезли сегодня ночью.
— Как? — словно током пробило девчонку. Холодный пот покатил по спине ручьями. Она покачнулась. Заломило в висках.
Задрыга знала, в этих ящиках было музейное золото. Его берегли пуще глаза. О нем не забывали ни на минуту. Им дышали и гордились все кенты Черной совы. Его навещали.
Капка считала его своим, ведь именно она указала на него. Сколько кентов потеряла малина из-за этой рыжухи! Сколько сил и нервов отдали, чтоб сберечь его для себя! Лишиться музейки значило остаться без общака. Оно было запасом, какой могли пустить лишь в самом крайнем случае, случае непоправимой беды.
— Не знаем! Мы в эту штольню давно не ходили. Незачем было. А когда нас стали повсюду пасти, мы решили выскочить через дальнюю штольню, о какой все забыли. И когда глянули, там, где были зарыты ящики, — пустая яма. И плита к стене сдвинута. Ее только сильные мужики могли принять. Нашей кодле не одолеть. Сил не хватит.
