— Там не путают. Не то место! Не годится для разборок! — хохотнул Лангуст.
— Там нашего законника нередко в притонах берут, — вставил Тундра.
— Случалось и здесь, если по-дурному переть к шмарам! Их надо на хазу, за какую мусорам башляешь. А если не хочешь в хазу тащить, сними номер в гостинице. Или другую хазу на ночь откупи.
Шакал пересчитывал деньги, отнятые у ростовщика. Когда все сложил по пачкам, подсел к Налиму:
— Расколись, как тряхнули пархатого?
— Через забор перемахнули, — начал тот.
— Ага! Махнули! Ты б видел тот забор — в три моих роста! Прутья из арматуры — сверху пики! Я залез! А слезть не могу! Накололся самым нежным местом! И вишу, как мешок с гавном. За самую что ни на есть ширинку попался! Кенты — засранцы, уже смылись! А я — никак! Болтаюсь кверху задницей, снизу — барбос — падлюка, все лопухи отгрыз. В самые шары, меня — законника, собачьим матом поливает. Где такое видано? Подтянул я к себе псину за шерсть, и за все его укусы один раз прихватил. Он, гад, мозги посеял с ходу. От страха со двора смылся. Я ему, гаду, шнобель откусил! — признался Хайло:
— Потом и сам отцепился от штыря. И похилял глянуть, что кенты делают? Они уже хмыря прижали, вякнули, если вонять будет, его пришьют, а баб огуляют поначалу. Ну, тут я возник, трясти стали. Он за тряпки не дрожал. А вот за рыжуху — вцепился. Пришлось его по тыкве съездить. Тут дочка его поднялась. Возникла не ко времени. Мы ее скрутили за руки, за ноги. Велели не дергаться. Ей, видать, обидно стало, что никто не пристает, орать захотелось. Тоже немного приглушили и сами стали дом шмонать. Все выбрали. Тут — баба этого потроха выплыла. Вся из себя! И пасть отворила. Мы ее захлопнули понадежней. И ходу… По пути все спокойно, тихо обошлось.
— Лады! Лангуст! Наколке навар дай!
— Заметано. Пусть утешится! — согласился старик.
— А дочка у хмыря — ничего! Сдобная чувиха! Как булка! — вспомнил Чилим.
— Горластая! Я таких не уважаю! — отвернулся Налим. И снова уставился в пол, в одну точку.
Вечером Шакал с Лангустом засобирались к адвокату. Старик, созвонившись заранее, договорился на восемь вечера.
В доме тем временем все готовились к приезду шмар.
Накрывался стол. Стремачи готовили закуски, сявки гладили рубашки, брюки. Выметали гостиную тщательно, чтобы ни одной пылинки не осталось ненароком. Пепельницы вымыты.
Охлаждается во льду шампанское. Коньяки стоят любые — на выбор.
Сявки режут колбасу, сыр, ветчину. Икра красная и черная — радом масло.
Минеральная вода и пиво охлаждаются во дворе под краном. Здесь им места не нашлось.
Не знает куда себя деть и Задрыга. Пахан не велел ей уходить из хазы. И она пошла за дом — в небольшой сад, где на старых, как Лангуст, яблонях, уже начали розоветь, наливаться соком яблоки.
Капка забралась в гамак, висевший меж стволов. Король стоял возле яблони. Щемящая грусть подкатила к горлу.
Вспомнился другой сад. С заботливо побеленными стволами, с ухоженными деревьями, обрезанными, привитыми, обкопанными и удобренными.
Как буйно он цвел! Словно белыми облаками покрывались кроны веснами. А осенью даже подпоры ставили под тяжелые ветви, чтобы не сломались от тяжести яблок. В том саду не было гамака, не хватало времени на отдых. И земля умела воздавать за каждую каплю пролитого пота.
— Как-то теперь мать одна с ним управляется? — подумалось с тоской.
Как захотелось ему, прямо теперь, не глядя ни на что, сорвать Задрыгу из гамака, и не требуя доли, только с билетами в руках, умчаться отсюда на самолете, как можно скорее. Забыть все прошлое, стереть его с души, как дурной сон и начать жизнь заново… Без воров, без фарта…
— О доме загрустил? — догадалась Капка.
— Да, о доме, о матери! — не стал скрывать Остап.
— Какая она у тебя, расскажи? — попросила впервые.
Король говорил тихо. Дрожали руки, губы человека. Он так давно не был дома, не видел мать. Она совсем состарилась и ослабла без него. Совсем белой стала ее голова. Ослаб голос. В том была и его вина.
— Ты когда-нибудь поедешь к ней. Может, очень скоро. Возьми меня с собой! Покажи, какая она — мать? Я ведь своей не помню. Твоя, наверное, самая хорошая, коль ты никогда ее не забывал, — попросила Капка тихо.
— Конечно, Капелька! С радостью познакомлю вас! Вы обязательно полюбите друг друга. Она у меня особая.
— А почему?
— Столько лет не виделись. И не обижается. Не ругает. Зовет. Как старая голубка — в гнездо просит воротиться. Ничего другого не хочет и не требует. Только свидеться мечтает.
— Да! Редкий человек! — подтвердила Задрыга и, услышав голоса во дворе дома, поняла, приехали шмары.
— А ты своей жене тоже будешь изменять?
— Тебе — нет! — ответил не сморгнув.
И впервые Задрыга покраснела, не обрубила, не нахамила человеку, не отняла надежду.
— А как это люди живут семьей? Все время в одной хазе?
— В хате! И всегда сами! Без кентов и шмар! Без попоек и драк! Без воровства живут. Работают с утра до ночи.
— А что делают?
— Готовят поесть, стирают, убирают.
— Ну это и я умею!
— Копают огороды, сажают картошку, капусту, сеют морковку, свеклу, лук, чеснок, укроп. А на полях — пшеницу и рожь, кукурузу и подсолнух, сахарную свеклу.
— А ты умеешь это? — приподнялась на локте.
— Могу! Даже корову доить умею, выпаивать теленка, кормить их, еще свиней и кур. У нас дома всего было много.
— Зачем?
— Чтобы жить! — рассмеялся Король.
— Так купить можно.
— В деревне — все свое. И мясо, и масло, и молоко, и хлеб. Свои руки не жалей — все будет.
— A-а, сука! На холяву хочешь прокатиться? — с треском открылось окно на первом этаже. И Капка с Королем, оглянувшись, увидели, как голый Хайло, поймав шмару за ногу, втаскивает обратно в комнату. Та отбрыкивается, вывертывается, но законник, шлепая ее по голой заднице, говорит визгливо:
— Бабки взяла? Откатай, лярва! Кобылка моя необъезженная! А то ишь, слинять хотела! От меня не смоешься! — втащил девку в окно. Рванул с нее платье — сверху до низу спустил. Оставил как липку. И с конским гиком завалил на пол, удерживая, овладел шмарой. Та утихла, не вырывалась больше.
— Скоты! — отвернулась Капка брезгливо.
— Давай слиняем от них!
— Не теперь, не сию минуту! Немного погоди! — подарила луч надежды Задрыга.
А в это время Шакал с Лангустом уже сидели в гостях у Нины Владимировны.
Пахан ожидал увидеть сухую седую бабу со строгими глазами, с выцветшим лицом, покрытым морщинами, с тонкими поджатыми губами, сутулую, высокую, нескладную.
