Капка слабо улыбнулась.
— Так я про него не сразу узнал. Уже в деле! Знаешь, как обидно было. Залезли к одному пархатому. Наводка все точно вякнула. Без шороху и шухеру. Как ветром занесло. Все вычистили до нитки. Оставалось сундук прошмонать. И только открыл, из него нафталином шибануло. Я как чхнул, фраер, враз за берданку и выскочил. Кенты все бросили и через окна. А я — в сундуке остался. Худой был. Ну и лежу, нос затыкаю, чтобы не чхать. Да натуру не проведешь. Она дырку сыщет. И тут так же… Лежу, прислушиваюсь, шнобель в клешню вогнал. А у меня уже шары на лоб полезли. Чую, откинусь я в этом сундуке. Хотел вылезти и никак. Кто-то уселся сверху тяжеленной задницей. Я поднатужился. Оказалось, хозяин на замок меня закрыл в сундуке, а сам похилял к лягавым, чтоб те меня взяли. Я их на секунды опередил. Выскочил со двора, они — навстречу. Я чхаю, аж пар из лопухов хлещет.
Капка смеялась, держась за голову.
— Нет бы заклинило на тот момент! Ни за что! Лягавые сообразили. А тут еще пархатый рявкнул:
— Вот он! Держите вора!
— Ментов лишь двое было. Они рассчитывали готовенького меня достать. Из сундука. Сунуть в браслетки и в лягашку доставить. Ну, я не будь дурак, через забор и сделал ноги. А шнобель — падлу, как прорвало! Дорвался до свежего воздуха. Бренчит на каждом шагу. Лягавые по пятам несутся. Орут, матерят, грозят. «Пушки» повытаскивали. Чую, вот-вот хана. Хорошо, что по мосту линял. Я с него — в реку. И под водой поплыл. В камышах затаился. Вылез, когда стемнело и менты свалили. Зато на хазу когда возник, вот тут кенты мне все припомнили. Не то что шнобель, тыкву чуть не открутили за прокол. С, тех пор никогда не брали в дело, если какого-то пархатого трясли. Я и сам не рад. Но нафталина и нынче не переношу, — глянул на Задрыгу.
— Весь сундук тому потроху я изгадил. Куда денешься! Натура не в ту дыру прошла. Нафталин перевонял. Ну да что теперь о том! Лафа — слинять пофартило! Иначе — хана!
— Так хмыря и не тряхнули? — спросила Задрыга, морщась от боли.
— Да куда ему от нас? Через месяц его малина наколола на перо. Прямо в доме.
— Тряхнуться не хотел?
— Стремачей лягавых у себя пригрел! Так и они вместе с ним накрылись.
В приоткрывшуюся дверь заглянул Король:
— Как ты, Капля?
— Полегче. Голова болит, — пожаловалась краснея.
— Можно и мне с вами побыть? — протиснулся, не дождавшись согласия.
Капка рассказывала ему о встрече с Костей.
— Не один он был! Это верняк! Но кто их натравил на нас? — размышлял Остап.
— Тоська с хахалем! Кто еще! Ее припутать надо.
— Чекисты? Э, нет! Не их метод! Мелковато! Если они вздумают счеты свести, нам в пределе места не будет. Тут шпана работает. Мелочь! Иначе, не булыжники летели б в нас. А кое-что покруче! Да и не подземка сюда возникла, сами бы нарисовались. Эти пацанами не прикрываются. Своих сил хватает, — размышлял Лангуст вслух.
— Надо выловить Бориса. Узнать, кто с панталыку сбивает пацанов? — предложил Король.
— Тут не нам нужно возникать! Пусть Данила их тряхнет! Ему они расколятся по-свойски, — предложил Шакал.
— Без понту мне хилять туда с пустыми клешнями. Хамовку надо мелюзге подкинуть. Хотя бы на стольник! — отозвался парень.
— Возьми! — протянул ему деньги Шакал.
— Пронюхай, с чего взъелись? Кто их натравил? Костю не тронь. Нам нужен заводила, — пояснил пахан вслед уходящему Даниле.
— Задрыга! Мы на выставку похиляем! Она сегодня открывается. С тобой останется Лангуст.
— Не стоит туда возникать, пахан! — испуганно глянула на него Капка.
— Ты не боись, не дергайся. Нынче трясти не станем. Приглядимся лишь! — успокоил Шакал, приклеив бороду, пышные усы, нацепил лысый парик. Он стал неузнаваем.
В костюме с накладными плечами, в старых туфлях, он походил на обычного деревенского мужика. Пахан нацепил темные, круглые очки, и теперь даже Капка улыбалась хитрому маскараду, изменившему человека до неузнаваемости.
Глыба, как всегда, переоделся в женское барахло. Красился перед зеркалом.
Король надел рыжий, лохматый парик. Дешевый костюм в яркую клетку и заношенную рубашку цвета болотной лягушки. Снял часы, перстень. Стал похож на городского Задиру. Под глазом нарисовал синяк.
В старый, потертый спортивный костюм влез Тундра. Прицепил жидкие усы и козлиную бороденку. Согнулся в пояснице хроническим ревматиком.
Лыжные костюмы с грязными пузырями на коленях и в пятнах вина на груди надели Плешивый и Налим.
Чилим и Хайло в дряхлых стариков обрядились. Барахло с огородных пугал снято. Несет зловонием — издалека.
Задрыга, глянув на малину, тихо улыбалась.
— Файный маскарад! — похвалила, повеселев. Успокоилась за кентов.
Они вскоре покинули хазу, по одному, по двое покидая особняк.
Шакал, уходя под руку с Глыбой, благоухающий одеколоном «Гвоздика» так, что от него на лету мухи падали, приказал шестеркам стремачить хазу, не спуская глаз.
— Не приведись облажаетесь, кентели сверну! — пообещал тихо.
Задрыга не могла приподнять голову от подушки. Она чувствовала себя совсем разбитой, слабой, придавленной.
Оставшись наедине с Лангустом, почувствовала себя совсем беспомощной, без малины. И, чтобы не впасть в депрессию, попросила старика рассказать о чем-нибудь, вспомнить случай из жизни. Но не самый страшный.
Старик улыбнулся, согласился тут же.
— Я не о себе! Ту байку я на Диксоне поймал по слухам от зэков. В фартовом бараке. Кенты клялись, что туфты ни на грош. Но кто ж проверит давнее? Да и зачем? — пожевал губами и унесся памятью в заледенелую зону, в продрогший воровской барак, к раскаленной буржуйке, где под вой пурги собирались в тесный круг осужденные законники. Чтобы не примерзнуть к нарам заживо, грелись у огня. Тепла от печки было мало. Его выдували сквозняки, съедал нещадный колотун.
Там законники вспоминали волю.
— Случилось это с фартовым, какой отбывал ходку в Сибири. Знатный был кент! Ворюга из воров! На редкость везучим считался. Его малины нарасхват из ходок выдергивали! Оно и понятно. Его навары, дела какие проворачивал, поныне в памяти законников дышат. От одних — смех до колик, от других — душа замерзала даже у бывалых фартовых. И кликуха у него подходящая— Крутой, одна на всю жизнь была, как печать на ксиве. В то время законники уже вкалывали на «пахоте» в зоне. Начальство довело. А с голодухи кому охота откидываться? Вот и Крутой — валил лес вместе с кентами барака. В тайге глухоманной вламывал. С утра до ночи. Был он здоровенным, крепким человеком. Без изъянов. Один за троих в лесу чертоломил. Да так, что зверье, завидев Крутого, со страху разбегалось. Других, случалось, медведи изламывали, шкуру, как на разборке, с них снимали. Рыси сигали на тыквы — рвали горлянки, волки в клочья разносили, этот, как заговоренный. Даже росомахи обходили стороной, глянув на его клешни, и как в них топор крутится, думалось, что он вековые кедры смог бы, как траву, косой косить. И все ему до фени. Колотун не скручивал, комарье не кусало. Дожди, туманы, как с гуся вода стекали. Он даже не простывал. Не то, что другие. Щадила его Фортуна.
