— Тряхнем Тоську! Эта сука вякнет! — вырвалось у Шакала.
— Оставь ее мне! — попросила Задрыга. Пахан ничего не ответил, сделав вид, что не расслышал просьбу.
Вечером, когда Капка уснула, пахан с Глыбой и Плешивым исчезли из хазы, сказав Лангусту, что хиляют устраивать Налима, Чилима, Мельника и Тундру в новой хазе. Данилка хотел пойти с ними, но ему велели остаться.
Король попросил Лангуста заказать разговор с матерью и нетерпеливо ждал звонок. Данилка поскучав возле Лангуста, вскоре ушел к шмарам. Лангуст следил, как сявки убирают в хазе, покрикивал на них. Требовал для усердия.
Задрыга лежала в постели, думая о своем.
— Вот так и прикончат когда-нибудь меня. Свинчаткой или пером. А может из «пушки». Свои или мусора… Ведь было, сам пахан трехал, когда своих мокрили. Да вон — Седой… Иль тот же Лангуст? А сколько раз пахана хотели размазать? Чудом от ожмуренья свалил. Как и Лангуст. Стань я паханкой, с чужими кентами наваром не поделюсь и тоже выкинут из предела любыми судьбами. И тоже к Медведю попаду на сход! Он не глянет ни на что. Две доли всегда жирней одной. Велит расписать, как падлу.
Сам, небось, тоже гастролеров не жаловал, когда паханил? Теперь велит закон держать! Другое невыгодно! С нас — хавает. А за что я ему долю должна отваливать? Он, что, в деле с нами был? Пусть фартует, как все, паскуда! Иначе, за что в законных дышит? Ишь, пристроился, кобель лохматый! Я, когда паханкой стану, не буду для него башлять! — решает Задрыга.
— А он велит ожмурить за жлобство. Иль из паханства вышибет. Ему это, как два пальца отделать! Вон Шакал хоть и зубами скрипит всякий раз, а долю маэстро всегда отваливает! Медведь вступается за пахана, знает, тот его положняк, как другие, не зажимает, — прислушалась Задрыга к телефонному разговору Короля.
Из-за тонкой перегородки было слышно каждое слово:
— Нет детей пока, мамо! И жены нет! Но есть невеста! Да, хорошая! Скоро ли поженимся? Пока не знаю! Молодая! Ей семнадцатый год пошел! Когда приедем? Как получится. Нет, в этом году вряд ли! Как ты живешь? Как дома? — слушала Капка, затаив дыхание, замерев от непонятной радости, что где-то на Украине, далеко-далеко отсюда, станет ждать и ее старая женщина. Чужая. Но ведь она — мать Остапа…
— Может, она меня своей признает? Может, заменит мать? Интересно, а что я ей про себя вякну? Где канала, кто мои родители? Что умею? Она, если допрет до всего, сама на погост свалит, пехом, чтоб шары меня не видели! А тот кент — брат Остапа— москвич засратый, когда докопается, кто я, родные яйца посеет со страха. Он же ученый! Разве таким по кайфу родниться с фартовыми?
— Нет, не расти пока для нас телушку! И хату не присматривай. Мы сами решим! Когда приедем, видно будет! — кричал в трубку Король.
Задрыга улыбалась:
— Корова? А что с ней делать? Ее вместо кента в дело не возьмешь. А молока в магазинах полно!
— Она самая лучшая! — краснеет Капка, невольно слушая разговор Короля с матерью.
— Капитолина! Каплей ее зову! Да, теплое имя! Хочется с нею поговорить? Она сейчас болеет! Потом! — но Задрыга встала. Держась за стенку, подошла к Остапу. Тот глянул, увидел любопытство в глазах девчонки. Передал ей трубку:
— Поговори с матерью, Капля! — попросил, дрогнув голосом, в каком улавливалась мольба — не подвести его.
— Здравствуйте! — сказала в трубку, собрав в комок все силы. И услышала:
— Капа, доченька, здравствуй, милая!
У Задрыги лоб испариной взялся. Пошарила стул за спиной. Остап понял. Подвинул, помог присесть.
— Как хочется мне увидеть вас обоих! Хоть бы доскрипеть до того дня! Вы уж соберитесь. Хоть на денек загляните! Родные мои! Я так жду вас! Капелька, ты слышишь меня? — плакало в трубку издалека.
Женщина очень хотела сдержаться, задавить эти слезы, но они рвались наружу вместе с рыданием:
— Я еще в силах! Еще смогу ребенка вам вынянчить! Ты только роди! И берегите друг друга. Чуешь, дочка?.
— Слышу! — ответила Задрыга, боясь пообещать и обмануть ненароком ту, какая не видя и не зная, назвала родной и просит приехать, не задавая ни одного вопроса, какой мог бы покоробить или обидеть девчонку.
— Я буду ждать вас! — донеслось до слуха Задрыги. И Капка передала трубку Остапу.
Тот вскоре закончил разговор. Улыбался глупой, счастливой улыбкой. Он сидел возле Капки, держа в своих громадных, горячих ладонях ее узкую, маленькую руку.
Задрыга умолкла, вспоминая разговор с матерью Остапа. Та не знала Капку, ни разу не видела ее, а назвала дочкой… И говорила, как с родной, добрым, теплым голосом. Капке казалось, что она слышала, как радостно и тревожно стучит сердце матери Остапа. Она любила и ждала теперь уже обоих…
— Не за «бабки» ждет. Потому что Остап назвал своею невестой. А раз ему дорога, то и она сразу признала. Интересно, а как моя мать отнеслась бы к Остапу? Признала б его или нет? Жаль, не знаю о ней ничего. Даже фотографий нет. И, наверное, не было их у отца. Где она жила, какая у нее была семья? Ничего не рассказывал. Но ведь любили они друг друга! Иначе она не оставила бы меня, не родила бы. И отец… Захоти, приткнул бы к какой-нибудь барухе. За башли растила бы. Так нет! Никому не отдал. Сам вырастил, как мог. Значит, дорожил. И не только мною, а и памятью… Выходит, любил он мать, может, единственную в своей жизни. Ведь сам признавался кентам по бухой, что никогда, ни до встречи с матерью, ни после ее смерти, ни к одной шмаре не возникал во второй раз. Не было желания, не приглянулись, или боялся привыкнуть? Кто знает? Душа фартового — потемки. Они сами порою не могут объяснить свои поступки. Но в чем Капка уверена точно, так это в том, что никогда не хотел пахан обзавестись семьей во второй раз. Он не верил никому. Даже ей — своей дочери, доверял лишь самую малость. Интересно, как отнесся бы он к тому, если бы Капка с Остапом вздумали б слинять в откол? И не просто смыться из малины, а остаться вместе навсегда?
Задрыга представила Шакала, услышавшего такую новость, и сама себе скорчила козью морду. Увидела, как наяву, рассвирепевшее лицо отца. Его глаза и кулаки. На секунду стало зябко, она с головой укрылась одеялом, задрожала, как на разборке, будто и впрямь над ее головой завис отцовский кулак, способный любого развалить пополам. Перед Шакалом не могли устоять на ногах даже фартовые… Он убил бы ее тут-же, не дожидаясь и не доводя до разборки. А Медведю сказал бы, что она — Капка, была его ошибкой. Самым большим проколом в жизни. И из-за нее он не хотел терять «малину», нарушать фартовый закон. Маэстро все понял бы. И вряд ли наказал бы Шакала, посчитав, что ему виднее…
Интересно, а что предпринял бы Король? Стал бы защищать меня или смолчал бы, не решился бы перечить пахану? Конечно, отец держится за него только за удачливость Остапа. У него в общаке больше чем у других. Будь Король не таким, не держался б за него пахан. Он для него кайфовый кент. Но не больше… Родниться Шакал не станет ни с кем. И Остапа не пощадит, узнай, что тот думает об отколе из малины. Враз ему вломит, или разборку учинит, не промедлив. А малина, конечно поддержит пахана. Даже если Остап вздумает смыться сам, один, без меня, его всюду достанут и ожмурят. Уж если не в Черной сове, то нигде не дадут дышать. Слишком много знает и умеет кент. Потому в малине он до погоста. Ему не отмазаться, — грустно вздыхает Задрыга. И, отодвинув одеяло в сторону, смотрит на Короля.
