— Нет! Никогда Шакал не назовет его своим сыном! Не позовет его, если у того не будет денег. Не станет переживать за него и ждать. Случись Остапу нарушить фартовый закон, размажет, как фраера, забыв через минуту даже кликуху, — подступил к горлу колючий комок. Она представила Остапа окровавленным, умирающим, совсем беспомощным. И сердце Задрыги заболело от жалости.
Нет, она совсем не хотела его смерти! Она, сама того не осознавая любила Короля.
Остап… Она еще не понимала, как много значил он для нее. Он стал ее весною, ее жизнью, мечтой и сном. Пока несбыточным, хрупким, как первый лед. Но без него жизнь Капки была бы скушна, а может, и вовсе не имела бы смысла.
Остап… Капка помнит, как зарделся парень, когда она впервые мимоходом поцеловала его в щеку. Какою радостью засверкали тогда глаза Короля! Он обалдел от счастья! И, словно озорной мальчишка, подхватил Капку на руки и закружился с нею, как во сне. В том самом, когда он еще не был вором…
Задрыга представила себя наедине с Остапом, в его доме. Она готовит поесть, накрывает на стол, зовет. Они вдвоем. И никого вокруг. Никто не помешает, не спугнет. Как легко и просто… Как недоступно это обычное человеческое счастье им, — выкатилась слезинка на подушку. Задрыга спешно смахивает ее, постаравшись поскорее отвлечься, думать о другом…
Ей вспоминается детство без игрушек и обычных девчоночьих радостей. Ей слишком много запрещалось.
— Не одевайся вызывающе, не привлекай к себе внимание. Держись тихо. Захлопни пасть! Не возникай! Ты не фраериха! Стыдно просить конфеты и мороженое! Хавай, как взрослая. Не задирайся с городской пацанвой. Эти гниды не стоят твоего внимания. Кентоваться с ними тебе западло! Не оглядывайся на городских хмырей. Они — все как один — падлы и паскуды! Тебе с ними не о чем трехать! А об игрушках — заткнись! Такое тебе иметь — запрещаю навсегда! — синели губы Шакала. Даже белую кошку, единственную любимицу Задрыги, много раз хотел выбросить, едва та попадалась ему на глаза.
Как трудно было ей давить в себе обычное желание — пройти по улице какого-нибудь города спокойно, не оглядываясь назад, не боясь «хвоста», свистков милиции. Как хотелось ей нарядно одеться. Но даже мысли о том боялась, зная, как такое будет воспринято в малине. А уж о Шакале и говорить нечего. Он ее вмиг закрыл бы в своей комнате, как кубышку, или придавил бы своими руками.
Король сидит рядом, уставившись в одну точку. Он так близко и так далеко теперь. Разговор с матерью и для него не прошел даром. Всю душу перевернул. Вышиб из головы фарт и навары. Даже вспоминать не хочется, с кем приходится дышать под одной крышей. Остап сидит нахохлившись. Сам себя вырвал из этой хазы. Мыслями и сердцем унесся далеко отсюда. Ему вспомнилось село, где он родился и рос, где поля пшеницы уходят далеко-далеко в небо. Им нет конца и края. Они похожи на моря без берегов. Ведь и начинались они от порогов хат. Ими жила и дышала каждая семья, всякий человек. На них работали все, ими жили, о них пели, их очень любили сельчане.
Остап тоже частенько убегал в бескрайние пшеничные поля, гладил колоски, собирал васильки в букетики. Они были такие же синие, как глаза сельских девчат. А как задушевно пели девчонки! Каждая песня сердцем сложена. Случалось до самой зори их слушал. А песни кружили над полями, садами, речкой. Как недавно и как давно это было…
Остапу видится, как ведет он Капку в свой сад — за домом. Там каждое дерево в цвету, как невесты на свадьбе. На голову Капки летят белые и розовые лепестки, будто украшая под венец его невесту. Дарят тихое признание — ей одной. А ночью они услышат соловьиные трели. Смешно, но Капка никогда еще их не слышала. И все не верила, что малая птаха может вызвать радость и слезы, тихую улыбку и смех. Не знала, что они умеют отвлечь и очистить душу каждого от всего пережитого.
— Может, и она, оттаяв сердцем, признается, что любит меня.
И никогда не вернется в малину! Ведь один раз живем. Как мало и коротко… Стоит ли сокращать себе и это? — думает Остап.
— Но решится ли? Ведь порвать с нынешним не так легко и просто. Надо иметь характер жесткий. Хотя у Капки он не сахарный. Тем и дорога. Такая сумеет вырвать себя из болота. Но… для этого ей нужно полюбить! А если она не любит меня? Хотя не все от нее зависит. И не только я дорог ей в этой жизни. Шакал для нее не просто пахан, а и отец. Этот ни за что не отдаст Каплю! И не только мне, а и никому! Только мертвым отпустит из фарта! Вместе с жизнью отдаст. Но Капля ни за что не пойдет на такое, — вздыхает Король и, глянув на Задрыгу, говорит:
— Знаешь, Капля, небогато живет моя мать. Но в зону она присылала сало, сушеные сливы и яблоки. Варенье из вишни, с детства любил его. Так вот из этих посылок я ничего никому не давал. Знаю, как тяжко приходится ей растить свиней, собрать ягоды и довести все до ума. На общий стол отдавал целиком то, что присылали кенты с воли. Эти посылки были другими. В них — все, чего душа пожелает. А материнские — не мог отдать на всех. Смешно, но так было, — признался Остап.
— И у тебя их не трясли, не шмонали?
— Никто не рисковал. Допирало, дарма не спущу!
Лангуст, прикинувшись спящим, первым услышал шаги во
дворе. И тут же встал. В хазу вернулась малина. Шакал, Глыба и Хайло довольно посмеивались.
— Ну, как хаза у кентов? Потрафил лягавый? — спросила Капка.
— Какая? А это ты про ту? Нашу вторую? — спохватился пахан, подойдя к умывальнику.
Капка заметила на руках Шакала кровь.
— Тоську ожмурили? — догадалась Капка.
— Припутали лярву! Застукали обоих! Вместе с хмырем расписали! — ответил пахан, и, оглянувшись на дочь, добавил:
— Тебе в мокроту часто не стоит лезть. Не приведись, по- пухнешь, меньше шансов на «вышку». Это всегда помни! А вот это отдай сявкам, пусть пробухают! — высыпал в ладонь Лангуста золотую цепочку, перстень и кольцо, снятые с Тоськи.
Никто из троих не спешил рассказать, как и где убили Тоську с Олегом. Капка ждала, теряя терпение и, наконец, не выдержала:
— Старуха видела? В хазе замокрили?
— Зачем? Их выследили. Он ее около подъезда пас. Мы тоже стремачили. Не знали еще, она или другие засветили? Да и хахаль не без сомнений! Мог быть ученым. Тогда зачем жмурить? Других шмонали бы! Виновных, — нехотя разговорился Глыба.
— Недолго пасли. Минут пятнадцать. Видим, фраер к двери рванул. Эта тварь нарисовалась. Он ее под крендель и в парк
поволок. Мы сзади. Каждое слово на слуху держим. Хмырь ей ботает:
— Ничего, Тося, завтра милиция прочешет город. Найдут не только Шакала, а и всех шакалят. Не переживай. Не ускользнут. Один раз сумели найти экспонаты, сыщем и те, какие с выставки увели. Твоей вины нет в случившемся. Вся милиция, да и наши их проглядели. Тебе трудно их узнать. Они на выставку ни за что не появились бы в обычном. Переодетыми, в париках, с бородами. Возможно, даже женщинами переодевались. Ты в этом опыта не имеешь. Это наше упущение. Банда очень коварная, в чем теперь все убедились. За ними кровавый след далеко тянется. Из сообщений знаем. Их не только в Брянске, а и в Ростове, в Минске и в Москве, всюду разыскивают. Я думал, они убрались из города. Оказывается, нет! Что ж, пусть пеняют на себя! — копировал Глыба голос Олега:
