На почте сдала весточку своим. И возвращалась к берегу, торопясь, чтобы дети не заметили ее отсутствия. Чтоб избежать вопросов, на которые ей придется ответить. А врать Антонина не умела. Когда шла мимо пекарни, ее окликнула Анна, позвала. И дав бабе свежего хлеба, сказала на ухо:
— Слышала, Сталин умер… Как же жить будем теперь? Небось нападут нынче на нас со всех сторон. И немцы, и американцы! Они ж только его боялись! — таращила глаза пекариха.
Антонина, услышав такое, в комок сжалась от страха. Было плохо ссыльным, а теперь и вовсе прижмут. Уж на какую свободу нынче надеяться, если Сталина нет? Кому нужны будут усольцы, кто о них вспомнит?
И только тут заметила тишину вокруг. Знамя с черной лентой над милицией, поссоветом. Даже задиристые, хулиганистые мальчишки поселка не носились, как обычно по берегу Широкой. Пустынно и тихо было на улицах. Не орало радио на перекрестках, не ругались у магазина мужики. Жизнь словно замерла в ожидании.
Антонина, едва приехав в Усолье, рассказала об услышанном отцу Харитону, женщинам на кухне. Передала разговор с пекарихой Анной.
Священник, широко перекрестившись, сказал громко:
— Прости его, Господи, упокой душу!
— Что ж будет-то с нами? — подступили к нему бабы.
— Не на человека уповайте, а на Господа! Всякий кесарь — вам подобен. Не возведите себе кумира из вождя! Ибо не он ваш Спаситель, а Отец Небесный. К нему и обращайтесь. От вождя вы уже получили. Другой не будет лучше прежнего, ибо тоже — человек! Смертный, грешный и порочный…
Тонька, услышав это, и вовсе разуверилась в возможностях родни и понимании властей.
В этот день и Усолье перестало надеяться на то, что кто-то из ссыльных будет реабилитирован.
— Мамка! Скорее! — услышала Антонина громкий стук в дверь и голоса дочек, вернувшихся с работы.
— Что стряслось? — пропустила девчонок в избу. Те тряслись от страха. Лица белые, глаза округлились, губешки дрожат.
Дочки сбивчиво рассказали, что когда возвращались из медпункта, за ними погнались три волка.
— По улице бежали за нами! Не боялись. Еле мы отбились от них. До самого дома гнали нас! Мы так испугались их!..
— Небось собак за волков приняли, не иначе? Ну, откуда им у нас взяться? Да и с чего? Ни падали, ни отходов в селе. Скотина вся в сараях, — не поверила Тонька.
— Отец Харитон рассказывал, что сам видел волка неподалеку от села. Мы тоже ему тогда не поверили. А сегодня — увидели…
— Ну, отец Харитон за свою жизнь повидал зверей и хуже, — выглянула баба в окно и не увидела ничего кроме густой тьмы.
— Надо девчонок с кухни встретить. Не приведись, им тоже померещатся волки, — накинула баба телогрейку на плечи. И взяв из сеней вилы на всякий случай, вышла из дома.
О появившихся около Усолья волках Тонька слышала от мужиков, обедающих в столовой. Те сетовали, что нет у них оружия и случись что — отбиваться будет нечем.
Тонька уже прошла улицу и свернула к столовой, как вдруг почувствовала толчок в спину. Хотела оглянуться, но не успела, увидела мелькнувшую рядом тень, глаза, горящие, голодными зелеными огнями. Баба заорала во весь голос. От страха она забыла про вилы и выпустила их из рук.
Женщина кричала, звала на помощь. Из столовой уже выскочил кто-то запоздавший, и, грохоча сапогами, кинулся на голос.
Тонька услыхала глухое рычанье. Звери не ушли. Один из волков, видно самый голодный, рванул телогрейку, та затрещала на рукаве:
— Помогите! — орала баба в ужасе.
Волк сдавил клыками руку. Еще секунда… Но Тонька успела. Второй свободной рукой ухватила зверя за нос, всунула пальцы в ноздри. И стиснула так, что волк выпустил руку, кинулся на горло. Но баба успела вскочить на ноги.
В эту секунду увидела, как на бежавшего ей на помощь, набросилась пара зверей. Тонька наступила на вилы, вспомнила о них. И быстро подняла.
Третий, самый матерый зверь, не отскочил. Он хотел обойти бабу со спины. Но та во-время углядела. И воткнула вилы в шею зверя. Тот рыкнул хрипло. Свалился на бок.
Тонька подбежала к двум зверям, рвавшим кого-то из ссыльных. Приглядевшись, пробила насквозь того, который навалился на грудь человека г добирался к горлу.
Последний зверь сиганул в сторону и помчался к реке, поджав хвост, поскуливая и облизываясь. Тонька узнала Ефима. Это он бросился ей на помощь и едва не стал добычей.
Мужик встал. Зверье уже искусало его. Порвать не успели. И человек, усмехаясь, сказал:
— Бежал тебе на помощь, а вишь, ты меня спасла от погибели…
К Тоньке и Ефиму подбежали усольцы. Узнав, что случилось, увидев убитых бабой зверей, смеялись над Ефимом:
— А еще замуж ей предлагал! Это для чего? Чтоб она тебя защищала? Эх, Ефим, опозорил род мужичий! Не мог с волчицей старой справиться! Кто ж тебя теперь в мужья возьмет?
Пряхин, прибежавший раньше всех, тоже не смолчал:
— Ефим, слышишь, тебе с бабами не впервой! Что же с волчицей оплошал?
— Чего рыгочете над человеком? Он помочь хотел! На себя отвлек! А вот вы — не торопились. Не случись Ефима — от меня костей бы не осталось, пока вы прибежали. А что сватать приходил, что в том зазорного? Спасибо, хоть бабу во мне углядел. Да и я не отказала ему. С чего взяли? Я лишь время тянула. Чтоб подумать! Он мне только руку предложил, а сам и жизни не жалел, — оборвала насмешки баба, желая защитить мужика от глумленья. Но, видно, перестаралась…
Тонька не любила насмешек. Сама их немало стерпела и перенесла. С самого детства их не понимала. И не позволяла в своем присутствии никого осмеивать. Не изменила своему правилу и теперь. Пристыженные усольцы, молча потоптавшись, расходились по домам. А кто-то, не сдержавшись, пожелал:
— Счастья вам, света и воли! Живите одной семьей и судьбой…
Тонька и Ефим, взяв за лапы убитых волков, потащили их к дому бабы.
Молча. Слов не находили.
Следом за ними шли дочери Антонины. Их позвал Ефим.
Девчонки шли чуть поодаль, удивленные и озадаченные. Они впервые видели мать рядом с мужчиной.
«Неужели он останется в их доме? И будет жить всегда?»— вертелись вопросы, не высказанные вслух.
Ефим волок волка за лапы, изредка оглядываясь на девчонок. Ему было неловко. Ведь вот не он, а Тоня спасла его от волков, оборвала насмешки ссыльных, не дала унизить, уронить имя.
«Прийти теперь к ней в дом будет неловко. В запале обронила баба свое слово. Чтоб защитить. Воспользоваться этой минутой паскудно будет. Если всерьез решила, пусть скажет. Но обдуманно, не спеша», — пришло в голову Ефима и, дойдя до Тонькиного дома, сказал тихо:
— Возьми свои трофеи. А я пойду к себе. Благодарствую за доброту. Но в дом к тебе надо входить не из жалости принятым, а желанным. Ты ж выпалила слово впопыхах. Не от сердца. Когда и впрямь решишься — я пойму без слов. А пока нет в твоем сердце места никому. Я же не хочу навязываться насильно и пользоваться минутой благоприятной. Прости меня, неуклюжего. Тебя ведь тоже не жалеть, а любить надо. Ты того не знала. Коль помочь в чем приспичит, скажи не совестясь. Мужичьи руки в доме не помеха. А в мужья тебе не решаюсь больше набиваться, — умолк пристыженно.
