«А может и не нужен был я ей? Но почему тогда, в тот приход самый первый дала понять, что я ей не безразличен?»— думает человек и вспоминает, как, побелив дом, пили они чай с клюквенным вареньем, а потом он спел любимую песню. Ирина тоже знала ее. И подтянула. На два голоса… Эта песня стала вдесятеро дороже. И, кажется, она еще звенит, живет, бьется в окна, стены, самое сердце…
Но уж остыли ее следы на усольском берегу. Уехала. Навсегда. Хотя и обещала писать. Но забыла. Уже и времени немало прошло. Да и зачем ей ссыльный? Зачем память? Уехала, как обрубила все.
А ведь когда получила известие о смерти Никанора, к нему— Ефиму, прибежала. Вся в слезах. Он утешал ее, как мог. Убеждал, что такое могло случиться с каждым. Он говорил ей, что нужно думать о будущем, о жизни. Ушедшего не вернуть. Это понятно всякому умному человеку. Ефим хотел ей выразить сочувствие, но язык не поворачивался. Коротков, один из всех, понимал и жалел Ирину. Он изредка стал заходить к ней в дом, помогал, когда требовалась его смекалка. И, боясь оскорбить женщину, не стал искать с нею встреч наедине.
Теперь она свободна. И вольна в своем выборе. Если нужен, пусть сама даст знать, — решил для себя.
В то последнее ее усольское Рождество Христово, когда никто из ссыльных не работал, Ирина пришла в столовую принарядившись и села рядом с Ефимом за стол. Она шутила, смеялась, и Коротков млел от счастья. Оттаяла. Отошла от горя. И он попросился в гости. Она не отказала. Когда же Ефим, придя на следующий день, заговорил с нею о чувствах, Ирина оборвала его, обидевшись:
— Пока не пройдет год со дня смерти мужа, такие слова для меня оскорбительны!
Прошел год. Ефим решил выяснить отношение Ирины к себе, а попал на проводы... Блохины уезжали навсегда. Он, как и все, желал ей счастья, светлой судьбы. Искренне говорил. Вот только голос на стон срывался... У самого трапа она сама пообещала написать ему. Но никто из ссыльных не получил от нее никаких вестей, ни одного письма... Ефим часто укорял портрет Ирины в забывчивости. А потом отлегла боль и память стала остывать. Он все реже разговаривал с портретом Блохиной, а потом и вовсе ограничивался одним приветствием. И внезапно для себя обратил внимание на Антонину, которая давно забыла, что волею судьбы рождена на свет бабой. Антонина выделялась из всех женщин села тем, что у нее было больше всех детей, а еще тем, что, попав сюда в Усолье, отреклась от себя навсегда и жила лишь для детворы. Была ли она когда-нибудь молодой? В это трудно верилось. Была ли красивой? Может быть. Но ничего, ни следа не осталось ни от того, ни от другого. О прошлом ее почти ничего не знали усольцы. Была ли счастлива? Имела ли мужа? Любила ль его? И где он нынче — вряд ли помнила Антонина. Она одна никогда не переступала порог его дома и не видела, не замечала Ефима. Впрочем, она не обращала внимания ни на кого, кроме своих детей. Для Антонины мужики словно и не существовали на белом свете. Баба с утра до ночи работала и совсем не интересовалась окружающими. Она никогда ни к кому не ходила в гости. Ни разу не сняла с головы черный платок. По ком она его носила — никто не знал. Никто в селе не видел бабу улыбающейся, да и умела ль она смеяться? Сдвинутые на переносице, вечно насупленные брови никогда не взлетали в удивлении. Глаза всегда настороженные, застыли льдинками, глядели недоверчиво и исподлобья и, казалось, не умели любить и сочувствовать. Антонину отдыхающей не видел никто. И Ефим, приметив женщину, часто удивлялся, как выдерживает она эти нечеловеческие нагрузки и держится на ногах. Ванька-встанька... Она, казалось, никогда не ложилась спать и успевала всюду. Ефим вначале жалел бабу. Она, и верно, даже уставать разучилась. Как смирная, покладистая лошадь тащила свой возок, боясь оступиться, не ожидая удара кнута иль окрика судьбы — возницы.
Может, и не приметили бы ее ссыльные мужики-одиночки, не будь Антонина такой работягой. Неприхотливой, сдержанной.
Многим были дороги именно эти качества в бабе. Другого не видели. Да его и не было, как считали все. Она словно была создана для суровой, полной лишений жизни и никогда не знала иного.
Другие уставали, жаловались, плакали, Антонина жила сцепив зубы. Может дома, в семье, позволяла себе слабину. На людях — никогда. Ефим видел спину, плечи, уставшие, но ловкие, крепкие. Некогда гордую шею, высокую грудь, но… Все это отцвело, завяло.
— Антонина! Дух переведи! Отдохни малость! — останавливал Шаман.
— Тонька! Сбавь газ! Не то пар из жопы клочьями летит! — смеялся Оська.
— Эй, Тоня, тише обороты! Не то нам за тобой не угнаться! — жалела бабу Комиссарша.
Тоня будто не слышала их.
На кухне, иль в поле — убирая картошку, на путине, иль дома она всегда старалась не отстать, не оказаться слабее других, чтоб не быть в нахлебниках.
Ефим, как и другие, никак не мог увидеть лицо бабы, закрытое платком, из которого виднелось совсем немногое. Глаза, нос, губы. Но все это было поблекшим, выцветшим, сморщенным.
Впервые Тонька сдвинула платок на макушку, — когда рубила дрова, и тот сполз на глаза.
Антонина выпрямилась, заметив удивленный взгляд Ефима.
Да и было чему удивиться. Высокий лоб, обрамленный русыми, волнистыми волосами, выдавал ясный ум. Густые, изогнутые брови, прозрачные раковинки ушей, маленькие, капризные. Белая, совсем не старая шея. Округлые плечи, еще не потерявшие женственности. Он обхватил ее сразу, одним взглядом знатока и, решительно шагнув к бабе, взял из рук топор.
Антонина смолчала. Дрова нужны были для кухни. Общей. А потому не перечила. Даже поблагодарила скупо. Тогда Короткое принес несколько охапок на кухню, чтоб бабе меньше было возни да и риска простудиться.
Короткое тогда не стал задерживаться. Но Тонькино лицо все чаще всплывало перед глазами даже во сне. Он видел ее повсюду. И ничего не мог с собою поделать. Ефим ругал себя последними словами, злился, но бесполезно…
«Кретин, идиот, зачем она тебе? Она ж давно забыла, зачем мужики на свет рождаются. Да и не нужен ей никто! Восемь ребятишек вырастила сама, одна! Разве после того захочет какая баба еще раз женой стать? А любовницей и подавно. Она мужиков как огня боится. Вон старик плотник, около нее чихнул нечаянно, так Тонька чуть не упала со страху. Дикой кошкой от него отскочила, словно это не мужик, а зверь подле нее голос подал.
А Тонькины глаза смотрели на него в упор, будто укоряли за нерешительность, врожденную робость.
Баба ни одному мужику в селе не давала повода обратиться к ней, ухаживать или прийти в гости. Лишь отца Харитона и Гусева выделяла изо всех, но и то, не видя в них мужчин.
Ефим теперь приходил на ужин позже других. Ел не спеша. Чтобы подольше видеть бабу, побыть с нею наедине. Приучал ее понемногу к своему виду и присутствию. Бабу это злило. Когда Ефим затягивал ужин слишком надолго, Тонька уходила домой, поручив младшим дочкам убрать и помыть посуду за Коротковым. Тогда и он уходил спешно. Ругая себя за то, что мешает бабе жить своим укладом, без его вторжений.
